Гроза тиранов - Андрей Муравьев

Вечером оказалось, что братец имел в виду не огнестрельное оружие. Он притянул из чьего-то арсенала узкий кинжал с загнутыми вперед усами и маленькими боковыми защитными колечками. Итальянцы называют такое оружие pistolese. Легкий клинок удобно лежит в левой руке. Его можно спрятать за поясом, метать, благо балансировка позволяет. Вещь!

По моим разгоревшимся глазам Барис понял, что угодил. Пока я восхищался подарком, усатое лицо его оставалось все также деланно невозмутимым, зато веки сощурились. Через бесстрастную черную бездну проступили человеческие черты. Он будто улыбнулся в ответ. Пускай и одними глазами.

В этот момент у меня в груди слегка защемило. Если до этого я воспринимал свое нынешнее положение как часть личины, необходимое дополнение к путешествию домой, то тут остро почувствовал нечто другое. Полузабытое чувство…

В детстве я столько мечтал о брате, что даже став намного взрослее, растеряв багаж невинных грез, как оказалось, этой идеи не выбросил. Теперь же у меня появилась семья. Брат… Человек, которому я могу доверять как себе. От осознания этого пробежал холодок неловкости.

Видимо, эмоции нашли отражение на лице – Барис усмехнулся кончиками губ и потрепал меня по голове.

Чтобы собраться, я подбросил кинжал на ладони и попробовал сделать выпад. Арамбаши скривился:

– Мирко! Поднатаскай ты его… А то, неровен час, себе же живот вспорет.

Старый гайдук хохотнул. Я не обиделся.

Разве на брата можно обижаться?

3

Чета ушла в горы.

Пока зима не наступила, юнаки стремились сделать запас, потроша карманы осевших в центральной Сербии осман и потурченцев.

Да и неловко стало арамбаши в родной деревне.

По побережью прошел слух о смелом предводителе юнаков, который борется с тиранией озверевших янычар. Освобождение двух рабынь в устах народа обросло кучей подробностей, стало подвигом, в котором гайдуки разгромили целый турецкий караван с невольниками, освобождая последних.

А людям нужны герои…

В селение потянулись ходоки…

Юнаки в большинстве своем всего лишь разбойники со своеобразным кодексом чести. Тут есть привычные понятия хорошего и плохого, есть дань местным особенностям. Но почти всегда главная цель любых юнаков – добыча. Добыча и месть туркам или переметнувшимся к ним своим. Причем, «зипуны[56]» стоят на первом месте.

А тут такой поступок! Да еще и подробности мести купцу Айхану всплыли. Маскарад, паланкин, взрывы, мистическая смерть, предсказанная старцем-колдуном на рынке. Тайна и романтика! Забитому коренному населению не хватало своего «Робин Гуда». И его придумали.

Карабарис – гроза тиранов! Звучит!

Первым на околице появился подпоясанный веревкой старик. Дерюга, едва прикрывавшая тело, казалось, была готова развалиться от дуновения ветра. Ноги путника подгибались, длинная борода тряслась. Он умолял доброго Карабариса освободить его внучка, взятого по девширме в будущие янычары. Детей собрали в Херцег-Нови, в один из домов у здания казармы. Джанкович развел руками, не в силах помочь чужому горю. Старик не отставал.

Через день приехала повозка с двумя крестьянами. Один был отцом, а второй – женихом девушки, которую похитили заезжие турки. То, что невольница уже давно в чьем-то гареме, не смущало просителей. Потянулись еще люди.

Просили выкупить, освободить, отбить, отомстить, покарать. Сербы несли свои горести, жалобы, обиды. Шли сюда как в последнюю инстанцию, как на суд владыки. Приходили те, кто не добился правды в других местах. Те, кто не верил турецкому правосудию. Те, кто не мог сам постоять за себя и своих близких. Те, кто еще верил в лучшее…

Карабарис сбежал.

Собрал отряд, по деревне объявил, что идет в поход и вернется через месяц… И сгинул.

Просители и ходоки обивали порог дома еще недели две.

4

Выкраденная цыганка никак не приходила в себя. Может, умом тронулась. А может, просто придуривается. Уже и с лежанки встала, из дома вылазит, сама ест, а когда дело доходит до разговора, только хихикает и делает загадочные рожи. Всколоченные грязные волосы, которые она не дает мыть, раскинулись на острых плечиках, лезут на лицо. Тощие ручки нервно мелькают, поблескивают лихорадочным блеском глаза… Но связнного предложения добиться нельзя. Только лопочет что-то непонятное, на своем языке.

Если бы не приказ самого арамбаши, ведьму давно бы выгнали на все четыре стороны. Вывели бы на околицу и дали доброго пинка. Но приходится терпеть нахлебницу. Бабки, выхаживающие цыганку, ругаются, а та лишь лыбится чему-то своему.

Я, навещая спасенную, только злился. Столько сил ухлопать на операцию, подставиться самому, людьми брата рисковать, а в результате на руках безумная девка и никаких перспектив. Как она мне поможет?

Чертовщина!

Хорошо хоть здоровье идет на поправку. Левая рука по-прежнему еще ущербна. Думаю, такой и останется. Зато ноги понемногу набираются сил. Уже могу ходить по окрестным склонам и выбираться в горы без ставшего привычным мула. Постреленок Саво находится рядом почти безотрывно. Я не просил. Видимо, это стараниями Мирко, которому возраст не позволяет сопровождать меня. А тому дал указания Барис.

– Ты расскажешь, чем закончилась история хоббита?

Саво молчун. А я хочу улучшить свое произношение. Мы договорились, что я буду рассказывать ему сказки, а он меня исправлять. Так и проводим время в долгих пеших прогулках. Я болтаю – он делает замечания. Сейчас сорванцу не дает покоя начатый вчера пересказ книги Толкиена. Боюсь, что в моменты, когда мое повествование становится для паренька действительно интересным, его внимание к правильности моего произношения падает… Ну, да ладно.

Он стоит рядом. Не по-детски серьезное лицо, впалые щеки, черные глаза, угловатые плечи и сам весь какой-то нескладный.

Мой проводник. Моя тросточка.

Так его прозвали местные дети за то, что всегда носит за мной трость. Мирко вырезал отличную дорожную палочку с удобной ручкой. Иногда на прогулке суставы начинают ныть так, что без дополнительной опоры чувствую себя неудобно. Так и ходим – я впереди, сзади – Саво с тростью и мушкетом. Без оружия мужчины тут не гуляют.

Я треплю его по вихрастой голове. Он отстраняется. Взрослый уже.

– Нет. Сегодня обойдемся без рассказов. Будем тренировать руки и спину.

Он расстроен, но старается не выказывать недовольства.

– Вечером расскажу продолжение, – я подслащиваю разочарование.

Мирко уже вытянул из дома сабли. Кладку низкого забора облепила босоногая ребятня. Не хватает в селе развлечений.

В левой руке – кинжал, подаренный братом, в правой – тяжелая турецкая сабля. Пока еще тяжелая. Начну упражнения, станет просто неподъемной.

Дед не самый опасный противник. Годы не те. Но других в деревне не осталось. Мужчины, не занятые в походе, пасут овец в горах или ковыряются на полях, женщины – там же. Дети повзрослее помогают родителям. Остались раненые гайдуки, увечные, вроде одноногого Ненада, отца Саво, да совсем мелкая ребятня под присмотром ветхих стариков.

Мы машем клинками. На прошлой неделе Мирко гонял меня с деревяшками вместо настоящего оружия. Из ореха вытесали несколько убогих подобий турецких сабель. Такой макет намного тяжелее, но и безопасней в непривычных руках. Кроме того, для восстановления сил лучше орудовать предметом поувесистей. Теперь же перешли к нормальному оружию. Только обернули лезвия толстой кожей – так зарубок меньше.

Под ударами Мирко я отступаю к крыльцу дома. Малышня активно болеет, часть поддерживает деда, другие – за меня. Они азартно спорят, ругаются, даже ставки делают. Свои, детские, – щелбаны и поджопники.

– Двигайся, барчук! Двигайся! – старик гонит меня к дому, надеясь прижать к стене.

Я припадаю на колено, сделав вид, что споткнулся. Он купился и тут же получил два коротких тычка в колени.

Мирко улыбается. По стайке ребятни пролетели разочарованные вздохи и крики ликования. Победившие тут же начали наказывать проигравших.

Мы отходим обратно в центр дворика. Все с начала.

…После обеда идем за деревню, на пустующий выпас. Там метров двести открытого поля, заканчивающихся отвесной скалой. Тут удобно тренироваться в стрельбе.

Мушкет пока не для меня. Левая рука начинает дрожать. Болеть не болит, но трясется даже от минуты усилий. А держать тяжелый мушкет – это не кинжалом поигрывать. Даже когда пробую стрелять лежа, ствол начинает ходить, как стакан в руках алкоголика.

Пускай! Для меня важней меньший калибр.

Барис оставил два пистолета: новенький французский кремневый, такие носят кавалеристы республиканцев и офицеры, и старый немецкий с колесцовым замком. В нем рифленое колесико, крутясь, высекает из зажатого пирита сноп искр, попадающих на пороховую полку. По мне, так очень неудобно и сложно. Механизм требует постоянного ухода, пирит быстро срабатывается. Но Мирко предпочитал именно этот пистолет, отмечая точность боя и хорошую балансировку.