Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

Приезжих не перестают восхищать яркие краски и оригинальность Барселоны. Сами барселонцы с гордостью отмечают, что город стремительно молодеет. Уличные гуляки в минуты веселья находят забавным попалить из пистолета, когда же им не до смеха, в ход идет и взрывчатка. Отдаленное раскатистое эхо в одном из уголков широко раскинувшегося города может означать, что где-то отмечают религиозный праздник (на каждый третий день приходится чествование какого-либо святого), а может свидетельствовать и о революционных событиях. В центре такого полифонического многоцветного калейдоскопа легко остаться незамеченным и никем не услышанным.

Перед молодым безвестным музыкантом здесь открывалось море возможностей. Поначалу мне подвернулось место в группе, которая пристроилась выступать рядом с кафе. Я заменил виолончелиста, арестованного за то, что тот ударил налогового инспектора. Через неделю он вернулся. В то время в Барселоне было, как минимум, восемьдесят кинотеатров, большей частью маленьких и дрянных, и к тому же их владельцы без конца менялись. Следующую работу я нашел довольно легко — в одном из таких кинотеатров. Обратив внимание на мой футляр, хозяин тут же предложил мне место: не появлялся игравший в дневное время пианист. Начал я не совсем удачно, с ходу овладеть приемами музыкального сопровождения одновременно нескольких фильмов оказалось делом непростым. Публика потихоньку приходила в негодование: она шла на немое кино, но не ожидала, что будет так тихо. Невероятно нелепым выглядело глухое мерцание экрана, притом что именно музыка должна была задать настроение, намекнуть, когда следует засмеяться, заплакать или зажмуриться от испуга.

Я извлек виолончель из футляра и взял высокую длинную ноту, прозвучавшую пронзительно, как женский крик, затем сыграл трель на низкой струне — хотелось создать предвкушение таинственности — и попросил у управляющего какое-нибудь фортепианное произведение. Он протянул мне листок, причем вверх ногами. Подозреваю, он не знал даже алфавита, не говоря уж о нотах. За считаные минуты я переложил первые такты довольно мудреной фортепианной пьесы для обеих рук в более простую, одноголосую мелодию басового ключа, украсив ее штрихом, как бы случайно зажав одновременно две струны.

— Ты принят, — сказал весь покрывшийся испариной управляющий, нервно озирая посетителей, устремившихся к своим местам. — Эта картина о поезде, ее кульминационная сцена — женщины, много женщин, лежащих без сознания. Обязательно сыграй тот визг да добавь еще что-нибудь этакое.

На этом месте я продержался пять недель, и кинотеатр закрыли.

— Это не твоя вина, — с сожалением сказал управляющий, оглядывая пустой кинотеатр. — Ты играл на этой большой скрипке очень хорошо.

Кафе располагалось в четырех кварталах от дома Альберто, дорога была неутомительная, но не с виолончелью, то и дело бившей меня по бедру, оставляя на нем синяки. Дома инструмент не причинял мне неудобств, но совсем другое дело, когда я спускался с ним по лестнице, чтобы выйти из квартиры Альберто, или шагал по улице. Досталось и виолончели: на ее поверхности стали появляться царапины. Конечно, с такой громоздкой ношей лучше было бы пользоваться транспортом. Я изучил карту трамвайных маршрутов, чтобы определить, какие точки города мне доступны.

Разумеется, удобнее было бы выступать где-нибудь за углом, на Рамблас, но это как раз и пугало меня больше всего. Если те, кто слушал меня в кафе, были не совсем трезвыми, а в кинотеатре зрители и вовсе смотрели не на меня, а на экран, то на Рамблас я попадал под пристальное наблюдение сотни глаз, причем трезвых. К тому же выступление на бульваре, который пленил меня с первого дня пребывания в Барселоне, представлялось мне своего рода сдачей выпускного экзамена и завершением учебы.

Именно зимой это можно было сделать с наибольшим успехом, поскольку в холодное время года добрая половина уличных музыкантов перебиралась в закрытые помещения или вообще уезжала южнее, снижая, таким образом, конкуренцию среди таких, как я. К счастью для нас, поток туристов по-прежнему не иссякал. Пополудни, когда местные жители уже возвращались домой после похода по магазинам, англичане, это скопище белых костюмов, шляп канотье и двуцветных ботинок, копошились у газетных ларьков, выискивая английскую прессу. В кафе леди с бледными лицами шептались и вертелись, задевая проходящих официантов капризными плюмажами своих огромных шляп. Возле стоянок такси непостижимый акцент выдавал в пестрой толпе темных костюмов и длиннющих шарфов выходцев из Восточной Европы.

На Рамблас был и другой язык, который я полностью понимал, — музыка самого бульвара. Далеко за полдень торговля замирала. Цветочники собирали мусор из лепестков и стеблей. В конце бульвара, где одна из улочек вела к рынку Святого Иосифа, торговцы складывали штабели из ящиков с испорченными и непроданными фруктами. Всю жизнь, где бы я ни слышал звуки настраивающегося оркестра, я вспоминал Рамблас в зимний полдень: грохот ящиков, скрип отъезжающих повозок и убираемых навесов — нестройный, но полный обещания аккомпанемент.

Эта пауза, убаюкивающая туристов, потягивающих свой остывающий кофе и согревающую мансанилью[9], возбуждала меня. Я знал, что будет дальше. Как только торговцы уходили, уличные музыканты занимали места вдоль Рамблас, растянувшегося больше чем на километр.

В тот день, когда я наконец-то решился, было прохладно, небо затянуло сплошными облаками. Я не прихватил с собой стул, но возле дерева заметил перевернутый дощатый ящик, которым и воспользовался в качестве сиденья. У меня не было пюпитра, ноты я закрепил на земле, придавив их открытым футляром. Только я взял смычок и стал натягивать волос, как ветер выхватил один из нотных листков и понес его в сторону стоянки конных экипажей. Мне пришлось бежать за ним. Доставая ноты из-под лошадиных копыт, я, с одной стороны, опасался негодования извозчика, с другой — рисковал оставшейся без присмотра виолончелью. Возвращаясь к своему импровизированному сиденью, я увидел, как в воздух поднялся второй листок, за ним — третий. Я схватил ноты и принялся подсчитывать потери: вторая страница этюда Поппера, две страницы менуэта Баха, — как вдруг за своим плечом услышал:

— Ты все делаешь не так.

Я обернулся и с облегчением, что это был вовсе не полицейский, обнаружил мальчишку. Он был на пару лет постарше меня, выше ростом, прядь черных волос прилипала к прыщавому лбу. Старенькая скрипка словно висела на длинных, тонких пальцах левой руки, на костлявых плечах болталось темное, не по размеру большое пальто.