Я ухожу - Жан Эшноз

Баумгартнер следует общему примеру: выходит из машины и, натянув на голову воротник пальто, бежит к лавкам с дешевым товаром. В одной из них продаются черные нейлоновые дождевые шляпы, подбитые шотландкой; это очень кстати, и Баумгартнер начинает их мерить одну за другой. Пятьдесят восьмой размер ему мал, шестидесятый слишком велик, а потому он без колебаний берет пятьдесят девятый, который, по логике вещей, должен быть впору, но который после примерки перед зеркальцем в машине оказывается совершенно не впору, однако делать нечего, и «фиат» беспрепятственно пересекает границу. Баумгартнер облегченно вздыхает.

Хорошо известно, что после перехода границы человеческое тело совершенно преображается: взгляд теряет остроту и напряженность, дыхание становится легче, звуки слышатся отчетливее, ароматы ощущаются интенсивнее, даже солнце и то глядит иначе. Исподволь подточенные ржавчиной дорожные указатели сообщают непривычные данные о виражах, уменьшении скорости или неровностях шоссе; некоторые из надписей труднопонятны, и Баумгартнер чувствует, как превращается в кого-то другого, вернее, и остается прежним и становится иным, как будто в старое тело перелили новую кровь. Вдобавок, с момента пересечения границы подул легкий бриз, какой не водится во Франции.

В трех километрах от разоренного пограничного пункта он оказывается в новой пробке. Левую сторону шоссе перегородил фургон с надписью ПОЛИЦИЯ, люди в черных мундирах фильтруют поток машин, а дальше, через каждые пятьдесят метров, стоят другие, в камуфляже, с автоматами на груди, не сводя глаз с дороги. Баумгартнера пропускают, однако еще через три километра, когда он едет с умеренной скоростью, его перегоняет фургон «рено» цвета, морской воды. Но вместо того чтобы оторваться от «фиата», фургон катит рядом с ним, потом из-за опущенного стекла показывается рука в рукаве того же синеватого цвета, заканчивающаяся длинной бледной кистью с тонкими пальцами, которая медленно колышется сверху вниз и слева направо, словно дирижируя, а на самом деле указывая на обочину, куда Баумгартнер спокойно, но решительно вынужден свернуть.

Выполняя сей цивилизованный маневр и стараясь при этом не вспотеть от страха, Баумгартнер включает знак поворота, мягко тормозит и останавливается. Фургон проезжает еще метров десять, и из него выходят двое. Это испанские таможенники, улыбающиеся, тщательно выбритые, идеально — словно только что из парикмахерской — причесанные, в отглаженных мундирах; они приближаются к Баумгартнеру танцующим шагом, на их устах еще не отзвучала песенка. Один говорит по-французски почти без акцента, второй молчит. «Передвижная таможня, месье, — говорит тот, который говорит. — Небольшая формальность; будьте любезны предъявить документы, ваши и на машину, и откройте, пожалуйста, багажник».

Не прошло и минуты, как содержимое багажника уже изучено тем, который молчит; сумка, одежда и туалетные принадлежности не вызывают у него интереса. Тот, который молчит, чрезвычайно бережно закрывает багажник; тем временем второй, держа в руке удостоверение личности Баумгартнера, скользит балетным шагом к фургону, откуда возвращается три минуты спустя, несомненно после того, как соединился по телефону с терминалом. «Все в порядке, месье, — говорит он, — примите наши извинения и искреннюю благодарность за содействие, которое делает нам честь и еще сильнее укрепляет нашу безграничную уверенность в пользе и разумности миссии, к счастью, доверенной нам, миссии, коей мы готовы посвятить всю свою жизнь безраздельно, без оглядки даже на семенные обязанности и прочие препятствия („Да“, — вставляет Баумгартнер), чья важность и каждодневные тяготы еще больше воодушевляют, способствуя рождению энтузиазма, ведущего нас на борьбу с язвой, зовущейся нарушением принципов таможенного досмотра („О, да“, — вставляет Баумгартнер), но которая одновременно разрешает мне пожелать вам, кроме здоровья и благоденствия, от имени моего народа в целом и таможенной службы в частности, счастливого пути». «Спасибо, спасибо», — бормочет ошарашенный Баумгартнер, дает с перепугу задний ход, тормозит и наконец отъезжает.

Итак, он едет дальше, и осень в самом деле уже настигла его, и настигла всерьез, — в этом легко убедиться, взглянув на небо, где параллельно национальному шоссе летит журавлиная стая. Да, журавли мигрируют, это их время года для традиционного перелета по маршруту Потсдам-Нуакшот, через Гибралтар, почти беспосадочного и часто совпадающего с направлением шоссе на земле. Они остановятся в пути лишь единожды, практически в середине маршрута, на бесконечной прямой дороге из Альхесираса в Малагу, уставленной пилонами, на чьих верхушках какой-то мудрый местный начальник позаботился устроить большие, в размер журавлей, гнезда. Они немного передохнут там, покричат своими тоскующими голосами, перекусят местными крысами и гадюками, а может быть — кто знает! — и какой-нибудь падалью, а тем временем двое красавчиков-таможенников в своем фургоне, переглядываясь, прыскают со смеху. «Me parece, tio, — говорит тот, кто говорит, тому, кто молчит, — que hemos dado tiem-po al Tiempo[8]». И оба корчатся от смеха, а бриз все свежеет и свежеет.

Спустя минут двадцать, незадолго до полудня, Баумгартнер въезжает в курортный городок. Он ставит «фиат» в центре, на подземной стоянке, снимает номер в отеле «Лондон и Англия», на берегу бухты, и выходит прогуляться — так, ненадолго, без определенной цели — по широким светлым улицам центрального квартала, изобилующего магазинами одежды, шикарной и не очень. Он владеет испанским вполне достаточно, чтобы примерить брюки в магазинчике, но недостаточно, чтобы объяснить, почему они ему не нравятся. Затем он идет в старый город, чьи улицы кишат невероятным количеством баров. Войдя в один из них, Баумгартнер указывает на разные выставленные в витрине закуски — вареные, жареные, с соусом — и быстро съедает их прямо у стойки, не садясь, после чего возвращается в отель приморским бульваром.

Две недели спустя становится чрезвычайно холодно для начала октября. Отдыхающие гуляют на приморском бульваре в куртках и пальто, мехах и шарфах; детские коляски, которые матери везут на курьерской скорости, набиты перинками и одеяльцами. Из окна своего номера в «Лондоне и Англии» Баумгартнер замечает женщину роскошного тюленьего сложения, облаченную в черный сплошной купальник и входящую в океанские волны, один цвет которых — серовато-зеленый — вызывает дрожь и озноб. Дама-тюлениха стоит у берега в гордом одиночестве, под мрачным свинцовым небом, не сулящим ничего хорошего; люди на бульваре останавливаются и глазеют на нее. Она входит в ледяную воду сперва до лодыжек, потом до колен, потом до живота и, наконец, до талии; на этом этапе купальщица осеняет себя крестом и, вытянув руки вперед, пускается вплавь; Баумгартнер завидует ей. «Что в ней есть такого, чего не хватает мне? Может быть, умение плавать? Я вот не умею. Креститься умею, а плавать — нет».

31

«Ну что, подписываем контракт?» — лихорадочно вопрошает Корде на следующее утро. «Контракт… контракт… — мнется Феррер, значительно менее воодушевленный, чем накануне. — Не так сразу. Я хочу сказать, не стоит спешить. Для начала договоримся, что я сам займусь изготовлением вещей по твоим эскизам, да-да, это я возьму на себя. Если их удастся продать, то прибыль отойдет мне. Затем нужно будет прикинуть, нравится ли это публике, можно ли организовать тебе выставку в другом месте, за границей. Например, в Бельгии или в Германии, что-нибудь в этом роде. Если дело не выгорит и твои вещи останутся во Франции, мы попробуем пристроить их в разные культурные центры. Далее, постараемся предложить одну из них на продажу в РФИ или НФИ[9], покажем ее кое-где еще, чтобы раскрутить тебя. Ну-с, а затем — Нью-Йорк!»

«Нью-Йорк!» — восторженным эхом откликается Корде. «Да, Нью-Йорк, — подтверждает Феррер. — Я всегда раскручиваю художников по такой схеме. И если все это будет иметь успех, то можно подумать и о контракте. А пока извини, я на минутку!»

У входа в галерею, перед свежим экспонатом в виде гигантского асбестового бюстгальтера — творения мужа любовницы Шварца, который и порекомендовал его Ферреру, — застыл в раздумьях уже знакомый нам офицер уголовной полиции Сюпен. Он выглядел таким молодым, этот Сюпен, он по-прежнему щеголял в своих традиционных одежках юного сыщика, которые презирал от всей души, но — что поделаешь! — форма должна отвечать содержанию. Он явно был счастлив возможности лишний раз посетить галерею Феррера — «такое культурное местечко, прямо для меня создано!»

«Хочу вам сообщить, — сказал Сюпен, — что автомобиль „фиат“, кажется, засекли на испанской границе. Передвижная таможня произвела обычный досмотр, так, наудачу. Они старались задержать водителя, насколько могли, но в таких случаях таможня бессильна. Нас тут же поставили в известность — к счастью, мы хорошо ладим с тамошними парнями. Я, естественно, сделаю все, чтобы установить местонахождение этого субъекта с помощью испанских коллег, но гарантировать успеха не могу. Если найду что-нибудь, позвоню вам либо еще сегодня, либо завтра. А теперь скажите-ка, так, на всякий случай, почем у вас этот большой лифчик, вон там, у двери?»