Я ухожу - Жан Эшноз

У входа в галерею, перед свежим экспонатом в виде гигантского асбестового бюстгальтера — творения мужа любовницы Шварца, который и порекомендовал его Ферреру, — застыл в раздумьях уже знакомый нам офицер уголовной полиции Сюпен. Он выглядел таким молодым, этот Сюпен, он по-прежнему щеголял в своих традиционных одежках юного сыщика, которые презирал от всей души, но — что поделаешь! — форма должна отвечать содержанию. Он явно был счастлив возможности лишний раз посетить галерею Феррера — «такое культурное местечко, прямо для меня создано!»

«Хочу вам сообщить, — сказал Сюпен, — что автомобиль „фиат“, кажется, засекли на испанской границе. Передвижная таможня произвела обычный досмотр, так, наудачу. Они старались задержать водителя, насколько могли, но в таких случаях таможня бессильна. Нас тут же поставили в известность — к счастью, мы хорошо ладим с тамошними парнями. Я, естественно, сделаю все, чтобы установить местонахождение этого субъекта с помощью испанских коллег, но гарантировать успеха не могу. Если найду что-нибудь, позвоню вам либо еще сегодня, либо завтра. А теперь скажите-ка, так, на всякий случай, почем у вас этот большой лифчик, вон там, у двери?»

Когда Сюпен, потрясенный ценой «лифчика», неверными шагами выбрался из галереи, Феррер, даром что прозвучавшая информация сулила благоприятное развитие дела, впал в черную меланхолию. Он торопливо отделался от Корде, не будучи даже уверен, что собирается выполнить все свои недавние посулы, и ограничившись вялым «ну, посмотрим». Ему пришлось сделать над собой гигантское усилие, чтобы нахлынувшая депрессия не отравила все вокруг, особенно его деловые качества и артистические воззрения. Окинув взглядом свои экспонаты, он внезапно проникся к ним глубочайшим отвращением и поспешил закрыть галерею раньше обычного. Он отпустил Элизабет, самолично запер стеклянную входную дверь и железную штору, после чего направился, втянув голову в плечи от ледяного ветра, к метро «Сен-Лазар». Пересел на станции «Опера», вышел на «Шатлэ», откуда по мосту через Сену два шага до Дворца Правосудия. Нужно сказать, что профессиональные и финансовые трудности были не единственной причиной уныния Феррера, его согбенной спины и мрачного лица: настало 10 октября, а развод никогда еще никого особо не радовал.

Разумеется, в этом он не одинок, хотя тут нет ничего утешительного: зал ожидания буквально набит парами, завершающими совместную жизнь. Некоторые из супругов, пусть и на грани развода, вполне мирно общались между собой и спокойно беседовали со своими адвокатами. Дело Феррера было назначено на одиннадцать тридцать, но вот уже одиннадцать сорок, а Сюзанна еще не явилась. «Вечно она опаздывает!» — раздраженно сказал себе Феррер; впрочем, судьи по бракоразводным делам тоже не было на месте. Неудобные пластмассовые стулья, стоявшие по всему периметру зала, окружали низкий стол, заваленный потрепанной печатной продукцией самого разного толка — юридическими брошюрами, журналами по искусству и медицине, еженедельниками, освещающими жизнь знаменитостей. Феррер взял один из этих последних и принялся листать его: традиционные фотографии звезд кино, литературы, телевидения, спорта, политики и даже кулинарии. Разворот в середине журнала предлагал снимок суперзвезды с новым партнером; позади нежной пары маячила смутная, но вполне узнаваемая фигура Баумгартнера. Ферреру предстояло увидеть это фото через четыре секунды, три секунды, две секунды, одну секунду, но Сюзанна выбрала для своего прихода именно этот миг, и Феррер без всякого сожаления закрыл журнал.

Судья оказался типичной женщиной-судьей с седеющими волосами, одновременно и спокойной и натянутой: спокойной оттого, что привыкла выступать в роли судьи, а натянутой оттого, что так и не свыклась с этой привычкой. Она явно старалась держаться холодно и высокомерно, но Феррер легко мог представить ее себе в домашних условиях внимательной, предупредительной и даже, может быть, любезной; да, она очень походила на добрую мать семейства, хотя наверняка держала это семейство в ежовых рукавицах. Не исключено, что ее муж служил секретарем суда и занимался дома хозяйством, когда она опаздывала к ужину, за которым супруги обсуждали статьи гражданского кодекса. Поскольку судья приняла их вместе, Феррер решил, что ее вопросы — чистая формальность, и отреагировал на них с минимальными нервными затратами.

Сюзанна также держалась крайне сдержанно и отвечала ровно так, как нужно, не вдаваясь в излишние подробности. «Нет-нет», — сказал Феррер, когда судья для проформы осведомилась, есть ли у них дети. «Значит, ваше решение твердо? — спросила судья, обратившись к Сюзанне, вслед за чем взглянула на Феррера. — Месье, по-моему, уверен меньше, чем мадам». — «Нет-нет, я уверен, — ответил Феррер, — никаких проблем». Затем судья приступила к индивидуальному опросу супругов, начав с жены. Дожидаясь своей очереди, Феррер взял со стола уже другой журнал, и, когда Сюзанна вышла, обратил на нее вопросительный взгляд, оставшийся без ответа. Он встал и направился в комнату судьи, споткнувшись по дороге о стул. «Вы твердо уверены, что желаете развестись?» — спросила судья. «Да-да», — ответил Феррер. «Хорошо», — сказала дама, захлопнув папку с делом; на том все и кончилось.

Выйдя от судьи, Феррер вознамерился было пригласить Сюзанну пообедать вместе или хотя бы выпить по стаканчику в ближайшем баре, например, в кафе Дворца, но она не дала ему раскрыть рот. Феррер вздрогнул, ожидая самого худшего — унизительных оскорблений, требований, ультиматумов, словом, всего, чего успешно избежал в прошлом январе, но он ошибся. Жестом призвав Феррера к молчанию, Сюзанна открыла сумку, вынула дубликат ключей от галереи, оставшихся в Исси, и, вручив их ему без единого слова, удалилась в сторону моста Сен-Мишель, к югу. Простояв столбом целых пять секунд, Феррер зашагал в сторону моста Менял, к северу.

В конце дня Феррер запер галерею — как всегда, в девятнадцать часов. Близился вечер, солнце давно не озаряло эту часть земли, оставив после себя лишь серо-голубое, идеально чистое небо, на котором крошечный самолетик, отражавший прощальные лучи не видимого отсюда светила, вычерчивал ярко-розовый след. Феррер постоял с минутку, разглядывая улицу, прежде чем уйти. Торговцы один за другим опускали, как и он, железные шторы. Рабочие со стройки напротив также разошлись, предусмотрительно развернув стрелы своих желтых кранов в подветренную сторону. На фасаде соседнего высокого здания чуть ли не каждое второе окно было украшено параболической антенной; когда солнце стояло в зените, эти тарелки наверняка мешали ему проникать в квартиры и принимали вместо него телевизионные изображения, заменяющие жильцам вид из окна.

Феррер уже было собрался уходить, как вдруг вдали замаячил женский, смутно знакомый силуэт; прошла однако целая минута, прежде чем он обнаружил, что это Элен. Уже не впервые Феррер с трудом узнавал ее: даже в больнице, когда она входила в палату (а он прекрасно знал, что, кроме нее, прийти некому), ему каждый раз нужно было делать над собой усилие, чтобы восстановить в памяти ее черты, а еще вернее, разглядеть их заново, как будто они постоянно менялись. А черты эти были, вне всякого сомнения, и красивы и гармоничны, и Феррер с удовольствием любовался бы ими, так сказать, в отрыве от их обладательницы, отношения с которой никак не назовешь стабильными и адекватными. Между ним и Элен существовало что-то вроде неустойчивого равновесия, и зыбкого и постоянного; в общем, всякий раз, как Феррер встречал эту женщину, он видел ее в новом свете.

И вот женщина эта пришла — по ее словам, совершенно случайно и непредвиденно, не сообщив заранее; Феррер пригласил ее выпить чего-нибудь и вновь открыл галерею. Зайдя в «ателье» и доставая из холодильника шампанское, он решил изучить наконец со всем возможным тщанием лицо Элен, как зубрят новое правило, чтобы запомнить его на всю жизнь и избавиться от мучительного чувства неуверенности. Однако его усилия оказались тщетными, тем более что сегодня Элен впервые пришла накрашенной, и это обстоятельство все изменило и усложнило. Ибо макияж, украшая сенсорные органы, одновременно и маскирует их; заметьте себе, это относится особенно к органам многофункциональным. Возьмем, к примеру, рот, который дышит, говорит, ест, пьет, улыбается, шепчет, целует, сосет, лижет, кусает, дует, вздыхает, кричит, курит, кривится, поет, свистит, икает, плюет, рыгает, извергает рвоту, хрипит и так далее, — его накрашивают, и это самое меньшее, чем можно удостоить орган со столькими благородными функциями. Красят также окрестности глаз, которые смотрят, выражают чувства, плачут и смыкаются для сна, каковые функции также весьма благородны. Красят еще и ногти — передовой отряд рук, выполняющих огромное количество самых разнообразных и не менее благородных операций.