Заботы Леонида Ефремова - Алексей Ельянов

— Иди-иди. Тебе что говорят, не слышишь?! — и делает мне смазь — проводит пятерней по лицу.

Я отплевываюсь от грязных пальцев, которые попали мне в рот, а Клешня смотрит на меня исподлобья.

— Пенделя захотел? Или вместе с ним?..

Нет, я не хочу «пенделя», и вместе с ним — тем более. Я знаю, я вижу, что такое вместе с ним, а не вместе со всеми. Я медленно иду к турнику, так медленно, чтобы Дульщик успел спрыгнуть. Но ему весело, приятно показывать всем свою ловкость и силу, он разошелся вовсю. Он снова повис на руках и строит рожицы, чтобы все смеялись. А Клешня подмигивает мне издали, мол, давай, самое время. И я дергаю Дульщика за штаны, не очень сильно, и все же они сваливаются чуть-чуть. Дульщик сначала не понимает, в чем дело, он кричит на меня и пробует отпихнуть ногой. И голос в это время у Дульщика звонкий, сильный, не тот, которым он жалостливо клянчит что-нибудь.

— Ты что на него тянешь? — кричит Клешня Дульщику. — Я за него тебе знаешь что сделаю...

Я не представляю, что за меня может сделать Клешня, но мне приятно это слышать, противно и приятно.

А вот Дульщик все еще висит на турнике, пока один пацан из нашей комнаты, тоже подосланный Клешней, не подбегает сзади и не сдергивает с Дульщика штаны. Все гогочут, а Дульщик уже на земле, поддергивает свою одежку, и трудно понять, улыбается он или плачет...

И тебя мне было трудно понять, Бородулин, улыбался ты или плакал, когда..

Это был первый учебный год. Только что выпал мягкий первый снег, он чистый и легкий, и так хочется набрать его побольше в руки и смять в комок.

— Бородульку бить! Бородулю! Лупи его! — это орут пока что четверо.

Но вот выскакивают из нашего училища еще десять-двенадцать парней:

— Бородулю лупи, Бородульку!

И еще выбежали пацаны, вся группа, и орут что есть мочи:

— Бородульку! Бородулю бить!

За что? Почему? Да ни за что и нипочему. Просто так. Мальчишки играют. И нечего тебе, мастер, ввязываться. У пацанов свои законы. Это не детдом популяют снежками друг в друга и успокоятся, легче будет сидеть в душных комнатах. Стой и смотри.

Бородулина еще нет. Его ждут. Все готовятся к бою. Почему только все на одного, на него? Что случилось?.. Да мало ли что? Стой и смотри.

Открывается дверь, и вот он, улыбающийся, ничего не подозревающий Глеб Бородулин.

— А-а-а! — завопили все, и белые крупные комья полетели, обгоняя друг друга. — Бей его! Бей его! Бей Бородулю!

В плечо, в руку, в ногу, в живот шлепнулись снежные ядра. Ерунда это! Не больно. Бородуля даже не отворачивается. Он удивлен. Он только увертывается от снежков. Они гулко шлепаются в стенку, в дверь, разлетаясь на брызги и оставляя белые холмики. Не так-то просто, оказывается, попасть в цель.

— Бей его! Бей! А-а-а! — вопят все. Но так себе вопят, заодно, лишь бы орать и швыряться. Только вот носатый и чернявый, это Лобов, сосед по верстаку и, можно сказать, дружок Бородулина, только он один орет не как все и швыряется не как все, он зашелся, в азарте он скалит зубы, и лепит снежок покрепче, и швыряет его посильнее, и метит точно в цель.

И вот она, цель. Белый плотный комок разлетается в клочья. Лицо Бородули в снегу. И не понять, улыбается он или плачет.

Кончайте! Что вы делаете, дурачье! Но уже поздно, мастер! Уже Бородулин закрыл лицо руками и ни за что не хочет раскрыть его, сколько ни проси. Он ждет, когда все оставят его в покое. Все-все. И даже тот, кто сидит с ним рядом за партой и за обеденным столом, и те, кто извиняется, и те, кто сочувствует, и те, кто виновато молчит. А ты, мастер, иди отсюда. И вдруг яростный, как удар хлыста, взгляд и крик:

— А ну вас всех! Уйдите!

И кажется, еще чуть-чуть помедли, начнется драка. Один против всех, и еще неясно, кто кого победит.

Что произошло в тот раз? Неужели Глеба хотели за что-то наказать, унизить?..

Дульщик улыбался, поддергивая штаны. Все хохотали, хихикали, кто-то подставил ножку, и Дульщик брякнулся на землю боком и щекой, его руки все еще были заняты поддергиванием штанов. Дульщик шмякнулся, и затих, и долго лежал в неудобной странной позе, лицом в пыли.

— Ну ты, вставай, — толкнул его своей грязной босой ногой Клешня. — Воспитка идет. Вставай, хуже будет.

Дульщик встал на четвереньки, потом на ноги, и снова было не понять — улыбается он или плачет.

...Нет, Глеб — не Дульщик, и не мог он допустить, чтобы так унижали его... А я не мог пожалеть Глеба, как пожалел Дульщика.

...Мне было и жалко Дульщика и противно. Я пошел к своему тайнику в бурьяне, где прятал самую большую свою драгоценность — деревянное колесо на палочке. Я взял его в правую руку и сначала задворками, чтобы никто не увидел, а потом по главной дороге от детдома в город пошел за моим колесом, и мне казалось, что мое колесо укатит меня далеко-далеко, куда бы могла уехать машина, если бы я был шофером, или паровоз, если бы я был машинистом.

Крутилось, вертелось передо мной колесико, перепрыгивало через камешки, которые казались мне большими, как горы, торопилось мимо весеннего, еще тоненького ковыля, который был не ковыль вовсе, а высоченные деревья; и кузнечики были не кузнечиками, и цветы не просто цветами, и я был совсем не я, а великан в стране лилипутов, и нужно было сейчас спешить, чтобы спасти кого-то, кто очень ждет меня с моим грозным, как танк, колесом. Тогда я не понимал, что нужно было поспешить на выручку не к кому-нибудь вообще, а к Дульщику.

Катилось, катилось колесо и вот уже, кажется, прикатилось. Споткнулось. Застряло. Не объехать и не обойти мне теперь Бородулина. И вовсе не объезжать, не обходить мне его теперь нужно, а спешить на выручку. Неясно осталось мне только, почему тогда все на одного... Глеб, кажется, всегда был уважаем и в интернате, и в училище. А может быть, я так же плохо знаю, что происходит в группе, как плохо знали в детдоме у нас воспитатели? Внешне все в порядке, а внутри... свои законы. А вдруг возник в группе конфликт и Глеб, самолюбивый парень, бросил вызов?.. И снежки все на одного были неспроста? Что отстаивал он, а что предал? А может, оказался в безвыходном положении, как в игре «ищи пятый угол»?

А может, в то время он уже был внутренне с теми, кто под мостом, и вся группа знала об этом, только я один ничего не знал? Теперь узнал, но поздно, теперь осталось выяснить, как попал он туда, как все получилось. Цепь ли это случайностей или неслучайностей, или крайний случай? Пожалуй, все тут взаимосвязано. Не пойди я на свадьбу, не увези я Катю, не поссорься со всеми, я не стал бы, может быть, придираться к словам: «Эй, сколько времени?» И не было бы ничего.

Это со мной не было бы ничего, а с кем-то другим... Такие парни рады любому приключению, и особенно когда в темноте можно без свидетелей кинуться всем на одного. А если бы еще у кого-нибудь оказался нож?! И вот он — крайний случай. Последний. Всему конец! Случайность, равнодушие, безволие, ухарство, жестокость — и конец! Смерть. А она страшна всегда. Я знаю это и помню, как говорил мне отец. Теперь вот нет уже и его в живых, лишь голос звучит во мне:

«Ты, сын, береги свою честь и свободу, дорожи ею. Не унижай и не унижайся. И никому не угрожай смертью, даже запрети себе замахиваться. Человеку, наоборот, надо помогать выжить. Это самое трудное и самое нужное из всего, что я знаю. Не забывай это и потом, когда меня не будет, а ты, может быть, станешь генералом и тебе придется распоряжаться жизнью тысяч людей».

Мой дорогой отец, я не стал генералом и уже теперь не стану им никогда. Я командую всего лишь двадцатью семью моими учениками, еще совсем мальчишками, а вообще-то уже и мужчинами — не поймешь, что за возраст такой, от четырнадцати до восемнадцати. Казалось, что все знаю о них, а вот нет же. Надо снова и снова мне забираться в прошлого себя...и в настоящего, и в будущего.

За что, за какую такую провинность, подлость или измену меня шлепнули по башке? Чему я изменил? Или кому? Когда? В нынешнем времени или в прошлом?

Одному не справиться мне с этими вопросами, нужны книги, нужны мне знающие люди, поговорить бы, разобраться поглубже.

Многому сейчас учат всех. Тот же мой Глеб изучает спецтехнологию, обществоведение, литературу, высшую математику, и т. д. и т. п. А еще, ко всему прочему, учат его борьбе и правилам уличного движения. Знаний, казалось бы, целый короб, и скоро экзамены на аттестат зрелости, а вот в самом главном, оказывается, очень многие еще не созрели, потому что вовсе не из простой суммы знаний складывается эта зрелость, настоящая, глубокая образованность. Вот, скажем, сдавал бы еще каждый молодой человек экзамен на право общения с другими людьми. И так же, как делают это, предположим, инспектора ГАИ, въедливо, терпеливо заставлять бы всех учить... устав?.. кодекс?.. Нет, человеческое поведение не уложишь в краткий свод правил. Вот, скажем, ввели теперь в ПТУ курс эстетического воспитания, и хорошо сделали. Но рассуждения о прекрасном совсем неплохо бы сочетать с преподаванием этики или социальной психологии. Поговорить насчет этикета не забывает, пожалуй, ни один из педагогов: «как стоишь, да как сидишь, да почему не здороваешься», а вот чтобы углубиться в суть поступка, потолковать о нормах поведения, о морали, нравственности, чтобы убедительно, со знанием дела, да еще истово, как проповедники говорили о боге, чтобы дошло до самого сердца, — такого нет, некогда или не умеем. От случая к случаю на общих собраниях ничего не достигнешь. А ведь как было бы полезно, если бы специалисты почаще и при всех — на уроках, по радио, в газетах, всюду, где возможно, — анализировали бы, ничего не скрывая, сложные жизненные случаи, как изучают в ГАИ случаи аварий или как исследуют врачи историю болезни, — тогда бы...