Заботы Леонида Ефремова - Алексей Ельянов

— А вообще-то зря ты на меня тогда попер, — говорит Игорь, прищурившись по своему обыкновению.

— Ладно тебе, зубило, ты прав.

— Да я не об этом, это и ежам понятно. Ты зря уж так пацанов своих защищаешь. Я сам видел, какая у них дисциплинка. Такому нахалюге, как твой Лобов, совсем не вредно дать разок по шее. Да и любимчику твоему, Бородулину, тоже следовало сделать хорошее вливание. Ты слишком мягкий, с ними надо покруче, и тогда все пойдет тип-топ.

— Ладно, тип-топай, — резко обрываю я.

— Ну что ж, будь, — небрежно подбрасывает он свою щегольскую руку с аккуратными ноготочками.

Игорю легко рассуждать. Ему отобрали учеников из первого потока, кто пришел сам по себе да пораньше, а мне, потому что болел, достались никуда не поступившие, никому не нужные и даже кое-кто особо рекомендованный милицией. Держать таких в узде — покувыркаешься. Мои пацаны известны всему училищу. А кое-кто просто популярен — не слесарь, а киноактер.

Вон мой Лобов вминает кого-то в угол. «Масло жмет».

— Лобов, кончай!

Смылся, не угонишься. Что-то такая поспешность на него непохожа. Даже не пробурчал свое обычное: «А чего? Я ничего... Нельзя, что ли?» Иди, мастер, иди. Сегодня у тебя много еще будет ступенек.

Нет, никак мне сегодня не подняться. Вон и преподавателю эстетики я зачем-то потребовался. Бежит, догоняет. Какой он легкий, прыгучий, похож на мальчишку, хоть и с бородкой. И на собраниях выступает, как мальчишка: горячится, мнет руки, говорит быстро, как будто не уверен, что его захотят выслушать до конца или понять.

А его и в самом деле не так-то просто понять, уследить за его мыслью. Он знает, кажется, все на свете, цитаты великих помнит наизусть, как все помнят таблицу умножения. Романтик. Дон-Кихот. Мушкетер. На десятерых энергии в его субтильном теле. Ребята говорят, что на стенах у него висят две шпаги и в тесной комнатке, забитой книгами, он с удовольствием показывает любому приемы фехтования. Ребята в нем души не чают. Только и слышишь: «Валентин Петрович сказал, что такого не бывает», «А вот Валентин Петрович считает...» Валентин Петрович да Валентин Петрович. Чудаковатым он кажется многим, особенно когда выступает на каком-нибудь деловом собрании с призывами возвышенными и пока еще несбыточными. А ведь это прекрасно. Мне это нравится. Его слова разогревают душу, и отступает будничное, повседневное, пусть нужное, и все-таки настолько привычное, что порой вся жизнь кажется въедливым занудством, мелким дождичком, ступеньками давным-давно знакомой лестницы.

— Валентин Петрович, здравствуйте. Как там мои ребята?

— Бородулин у вас? — Глаза внимательны, голову склонил набок. Вопрос задал вежливо и нервно, как всегда. Как будто сжалась какая-то пружина и выбрасывает слово за словом.

— У меня. А что? Натворил что-нибудь?

— Обратите на него особое внимание. Таких одаренных ребят мало, даже очень мало. Это личность. В институт его или в наш Индустриально-педагогический техникум.

— А почему это, собственно, только так, а не иначе?

— Талантливыми людьми нужно дорожить. Нужно помочь личности, не сужать ее возможности, а расширять их.

«Подвиг. Нужен человеку подвиг! — вспомнил я сразу его недавнее выступление. — Нужно вырваться из будней. Отойти от конвейера, понимаете? Конвейер — гениальное изобретение века. Но личность — антиконвейерна. Так вот как же нам быть, чтобы одно и то же дело, исполненное тысячекратно, не убило в нас стремления совершить каждый следующий шаг, как подобает человеку: свободно, творчески, с возвышенным стремлением к подвигу?» — спрашивал он нас тогда строгим и требовательным тоном, как будто вот сейчас же должен был решиться этот вопрос.

«Есть правила, а есть исключение из правил, — говорил он с пафосом. — По правилам живут многие, и эго хорошо, это нужно, а иначе бы все распалось, стало хаосом. Соблюдение правил — тоже в каком-то смысле конвейер, повторяемость одного и того же многократно, даже одни и те же мысли, — стереотипность, конвейер. Но что же тогда движет прогрессом? — спросил он. — Да вот что: исключение из правил. Все летчики летают так, и только так, как им предписано. А вот Нестеров взял и рискнул сделать в небе невероятную загогулину, и появилась еще одна фигура высшего пилотажа. Вот в чем почерк антиконвейерного человека-творца. И это нельзя забывать. Это нужно отличать и воспитывать».

Много мыслей возникло тогда у меня, но высказаться я не решился.

— Но почему вы считаете, — спросил я у него теперь, на лестнице, — что хороший слесарь не может проявить всех возможностей своей личности? Один проявляет себя в одном, другой в другом.

— Есть пределы возможностей, — ответил мне Валентин Петрович. — Бородулину будет скучно делать одно и то же, он или сбежит с завода, или потускнеет как личность. Ему свойственно анализировать, обобщать. А вот Лобов — самый заурядный хулиган. Высокомерный к тому же. Он чуть было не схватил у меня подзатыльник! С трудом удержался.

Опять этот Лобов. Я представил, как смог бы Валентин Петрович дать подзатыльник моему Лобову. Этому угрюмому, широкоплечему богатырю, который мог бы одним пальцем опрокинуть своего тщедушного учителя. И поспорить бы он с ним мог. Лобов парень с головой — чуть ли не каждый месяц придумывает какое-нибудь новое приспособление. Это ведь тоже — высший пилотаж.

— Завтра у нас, Валентин Петрович, родительское собрание. Мы как раз будем говорить о поведении Лобова. Приходите.

— Постараюсь. Обязательно постараюсь. — И церемонно поклонился, мол, честь имею. Не у всякого так получается.

Бородулин, значит, пай-мальчик, личность, а Лобов, значит, бяка. А мне вот что-то в Лобове нравится, черт возьми. Если работает, так работает. А вот что касается личности — это нужно еще посмотреть. Может быть, за личностью — хорошенькая такая физиономия и все?

— Да, Леонид Михайлович, простите, еще секунду, — хорошо, что вспомнил. Может быть, это даже самое главное.

Валентин Петрович в два прыжка оказался снова возле меня.

— Все, конечно, не так просто. Два или три дня назад мы поговорили с Бородулиным один на один. В его голове происходит что-то такое... И радуюсь я, и боюсь. Он ведь, знаете, с виду угрюмый, молчит, а думает о многом и копает не мелко. Только юность в нем, молодость, завихрения... Это и хорошо и плохо, и как бы помочь ему...

— Вы мне хоть немножко расскажите, о чем вы говорили. Я пока не понимаю, о чем вы. «Ах ты, Бородулин, у всех ты в печенках».

— Пока в двух словах. Вот в чем суть. Ему многое не нравится. Можно сказать — все...

— Что значит «все»? И пить и есть ему не нравится?

— Представьте себе, и пить и есть. Он даже решил стать вегетарианцем.

— Это зачем?

— Хочет стать йогом.

Я понимал, что все это неспроста, но спросил в сердцах:

— Это что? Стоять на голове вверх ногами? То-то у него перевернулось все в башке.

— Не шутите. Это серьезно. Йоги тысячелетиями вырабатывали свою систему жизни — там и философия, и воспитание тела. Вы, наверное, знаете. Специальными тренировками они добиваются чудес: невредимыми могут лежать на битом стекле, закапывать себя в землю, но главное не в этом. Все подчинено у них высшему — духовной жизни, свободе духа. Нравственной чистоте.

— Так-то оно так, но, как говорится, чем журавль в небе — лучше синицу в руки, — научился бы он скачала соблюдать самые обычные принципы жизни. Ох, чувствую я, закопает себя в землю этот Бородулин.

— Поймите, ничего ненормального нет в его поиске. Он ищет себя. Это всем свойственно, особенно в молодости. Ему не нравится свой характер. Он считает, что слишком приспосабливается ко всем. Ему многое не нравится и в училище, и в том, как живут люди вообще. И я ему не нравлюсь. И вы тоже.

Ах вот в чем дело!

— Так что же он мне врал тогда?..

— Не врал он. К вам он относится очень хорошо. Только есть у него особые счеты с каждым. Он считает, что все мы на него давим, изменяем его жизнь, как хотим именно мы. А ему хочется все самому, все с нуля.

— Вот он у меня и начнет с нуля, — жестко ответил я, все более раздражаясь. Меня сердила таинственность жизни Глеба, непростота, скрытность. Тоже мне йог. Пижон, модник. К чему человеку перенимать то, что ему никак не свойственно? И то, что веками воспитывалось в Индии, разве можно механически перенести в Россию?

Жиденькая аккуратная бородка Валентина Петровича вызывающе торчала передо мной:

— Вы присмотритесь к нему. Это сложный человек. Современный. Все тут непросто.

Сам знаю, что непросто.

— Простите, Валентин Петрович. Мы еще поговорим. А сейчас мне надо наверх. Юра! Андреев! Иди-ка сюда.

— Здравствуйте, Леонид Михайлович.

— Здравствуй, как у нас там дела? Все пришли?

— Не знаю, может, и все.

— Какой же ты староста, если не знаешь? Бородулина видел?