Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– Сейчас, дамы и господа, прошу спуститься в подземные этажи, там у нас, под паркингом на триста машин, ювелирные секции, – Салзанов делает вальяжно-приглашающий жест, под дружные аплодисменты жильцов, которые с нарядными детишками повылезали из своих нор, гости поднимаются на блещущем зеркальным футляром эскалаторе, врезанном в руинные осыпи…

Музыка – туш!

Стык.

– А на антресолях у нас теперь крупнейший в Европе отдел фарфора, стекла и постельных принадлежностей, там и мультиплекс на двенадцать кинозалов… – приглашённые заскользили вниз.

И вот уже все гости прохаживаются с бокалами, оживлённо беседуя, покачивая в восхищении головами, среди подушек, пледов, стёганых одеял.

Лёгкое французское вино привело Соснина в отличное расположение духа.

Валечка взволнованно запела про белое платье, мелькавшее во тьме старинного парка, потом – про парк с бабушками, внучатами.

Тригорин оживлённо: потому что вот это, – показывает по сторонам, – не театр, а жизнь. Я давно замечал, что люди ведут себя гораздо естественней, когда притворяются. Вот о чём написать бы.

Света: опять Чехов, опять.

Соснин: это не Чехов, сами же сказали – Бакунин.

Алиса: какая разница?

Света: не понимаю, не понимаю зачем всё это повторять!

Алиса, всё больше раздражаясь: абсурд какой-то!

Тима, не скрывая удовольствия: пипл схавает, а вы потерпите!

Раскат грома, вспышка, свет гаснет.

Часы бьют девять раз.

Дорн сверяет по своим: отстают. Сейчас семь минут десятого… Итак, дамы и господа, давайте разбираться…

Проходится по сцене, заложив руки за спину. В задумчивости подбрасывает носком ботинка клочки рукописи.

Полина Андреевна, всхлипывая: снова рукописи рвал. Это с Костей часто бывало – рассердится, что плохо пишется, и давай рвать мелко-мелко. После прислуга откуда только эти клочки не выметает. Теперь уж в последний раз… И у кого только на нашего Костеньку рука поднялась? – опускается на корточки, начинает собирать обрывки, – надо бы склеить. Вдруг что-нибудь великое?

Алиса, торопливо глотнув вина: разве Треплев не в конце застрелился?

Света: ты что-о? Его в начале убили!

Алиса: за что?

Света: за то, что он убил чайку.

Алиса: если бы Заречная его любила по-настоящему…

Света: как, как по-настоящему? До гроба?

Алиса, задыхаясь: как? А вот так, так… может быть, и до гроба…

– Ну и закрутилась интрига в финале, почище любого детектива, ничего подобного не было в полуфинале, где тоже шла острая борьба за попадание в шорт-лист, однако… обед в разгаре, а… хотя лидерство Адель Авровой, чьи фаллократические фантазии…

Тима хитро улыбался, всё шло по какому-то тайному, одному ему известному до деталей плану.

Накладка? Одновременно засветилась ещё одна экранная грань. – Я всё думала, голову ломала, как бы сделать так, чтобы Константин Гаврилович навсегда исчез из нашей жизни. Мечтала: уехал бы он в Америку или пошёл на озеро купаться и утонул. А давеча вышла из столовой на террасу – посмотреть, убрали ли перед грозой бельё с верёвки. Вдруг вижу – здесь, в кабинете, Заречная, и Константин Гаврилович с ней! Костя всё револьвером размахивал, а я думала: застрелился бы ты, что ли. Перед тем как Заречная ушла, у неё с шеи шарфик соскользнул.

Раскат грома, вспышка, свет гаснет.

Накладка ли, не накладка, Тима был доволен.

И Соснин входил во вкус, с удовольствием попивал винцо.

– Пока номинаторы и гости обедают, дали короткую пресс-конференцию неудачники полуфинала – Сорокин и Пелевин.

Камера для разнообразия мотнулась по улице, напомнившей Малую Садовую, ну да, Малая Садовая, только аккуратненько замощёная, с каким-то идиотским фонтанчиком и фонарями, тёмно-зелёными маркизами под вывеской: «Золотой Век».

– Вопрос Владимиру Сорокину: в связи с захватившей нас интригой финала русского «Букера», в который вышли, кроме Авровой, яркой транвеститки-бунтарки, ещё и писатели-традиционалисты, прекратите ли вы очернение советской литературы?

Сорокин, устало поглаживая мягкой ладонью высокий лоб: я ничего не очерняю, я писатель, а писатель – это рыцарь, разрушающий мифы, я в меру ума и таланта лишь разрушаю мифы советской литературы.

– Что написал Пелевин? – спросила Алиса.

– Что-то остроумное, про пустоту, – отозвался Соснин.

– Да, про пустоту, – подтвердила Света, – по телеку говорили.

– У меня просьба к Виктору Пелевину: вы всегда на людях в тёмных очках. Прежде, чем я задам свой вопрос, снимите очки, пожалуйста! – нервно откинула волосы с чела блондинка в бледном брючном костюме.

Пелевин, не шелохнувшись: это всё равно, что я попросил бы вас сейчас снять штаны.

– Имеет смысл после этого спрашивать о творческих планах?

Пелевин: не имеет.

– Вопрос Сорокину – в связи с очевидным успехом Адели Авровой как видится вам место женщины в современном мире?

Сорокин: уверен, в современном и будущем мире место женщины – в постели, исключительно в постели.

Света с Алисой стонали сквозь смех, уронили с коленок крахмальные розовые салфетки – качались, дёргались, словно у них случился заворот кишок, начались колики… хорошо хоть проворонили «Нормандскую дырку». В весёлых судорогах они наткнулись на соснинскую сумку. – Что за камни? – столько умного наговорили, пора вытащить очередной фант…

Соснин – репортаж из «Золотого Века» его тоже немало повеселил – конечно, не собирался посвящать честную компанию в конструктивные тонкости антисейсмического отчёта Адренасяна или хвастать вершинным для постмодернизма набоковским романом, пусть и с сомнительно переведённым названием, но всё же удачливо доставшимся ему почти из рук гневливого автора, а поднял салфетки, торжественно вытащил из сумки «Die Traumdeutung» и гордо подержал на ладони как небесполезную тяжесть.

– Ой, вы и немецкий знаете?

– Самую малость.

– Откуда такая старинная книга?

– Наследство. Одна из тех дягилевских балерин, которых вы видели на снимке, сберегла сенсационную книгу Фрейда, когда-то принадлежавшую моему дальнему родственнику, он был врач.

– Правда, что Леонардо да Винчи взялся исследовать пенис не… не узко, не как врач, а как… – спросила Алиса.

– Я не эксперт в столь тонкой сфере, но Леонардо действительно задолго до Фрейда увидел в деликатном органе нечто большее, чем инструмент деторождения.

– Да уж, деторождение тут сбоку припёку.

– Выходит, инструмент любви, да?

– Не любви, секса! – поправила сестру Света.

– Но любовь с сексом не разделить. Илья Сергеевич, можно ли объективно проверять свои чувства?

– Можно, с помощью науки, – обнадёжил Соснин, – и как ни странно, с помощью того же пениса, точнее – его запаха, всегда индивидуального. Учёные Оксфордского университета провели прелюбопытное исследование, установив строгие зависимости между индивидуальными запахами мужских пенисов и глубиной любовного увлечения и чувственного влечения отдельной женщины.

– Мужских? Бывают не мужские пенисы?

– Бывают! Сейчас всё бывает, – задумчиво сказал Тима.

– Ну так вот, оксфордские учёные установили, что и среди запахов тысячи пенисов – это вполне репрезентативная выборка – каждая влюблённая женщина безошибочно определяла…

– Ещё чего! Я бы не согласилась нюхать! – Алиса скорчила брезгливую гримаску.

– И я бы не согласилась, ни за что!

– Ну да, проще без всяких обнюхиваний трахаться, – нахмурившись, безжалостно кольнул Тима; Света зло передёрнулась.

– Тот пенис был большим? – Алиса посмотрела на Соснина.

– Какой «тот»?

– Ну тот, лепной, на римском балконе?

– Думаю, достаточно большим, чтобы привлекать внимание улицы. Поглазеть собиралось много зевак.

– Жаль, что сломали.

– Почему модно восстанавливать хирургическим путём девственность? Любовь к острым ощущениям? Ещё острей хочется, да? Операция довольно дорогая, болезненная, но многие замужние женщины, даже те, что детей имеют, стремятся сделать.

– Сюрприз мужу, приезжающему из командировки? – потянулся к бутылке Тима.

– Вот-вот, сюрприз! У соскучившихся мужей, писали, от неожиданности случались осечки.

– Лучшие из американских кинозвёзд по несколько раз восстанавливались, пристрастились.

– С жиру бесятся.

– Не говори, и в наших клиниках оперируют, «Новый мир» взял на себя психологическую подготовку, рекламу… Первой операцию сделала…

– Как, она?!

– Не одна она, многие!

– Но ощущения прежние не вернуть, только боль.