Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– С ума сойти! Стольких знать.

– И Довлатова.

– Может быть, и Бродского знали?

– Самую малость в молодости, скорее видел, чем знал. Чаще всего – на Невском, он пил кофе в «Сайгоне».

– Завидую, бывали в «Сайгоне». Мама до сих пор тоскует по тому уголку знаменитостей, там была хорошая кухня? В ресторанах теперь мало вьетнамских блюд, – Алиса отсосала через спицу-соломинку последнюю каплю нектара из клешни лобстера.

– В «Сайгоне» подавали каменные пирожки с ливером явно не вьетнамского происхождения, кипяток-бульон, как на прифронтовом вокзале, и жидкий кофе, который назывался двойным, но кофе был горячее, чем кипяток, свыше ста градусов.

– Дурачитесь, Илья Сергеевич, я хотела бы туда.

– В экстремальный тур? – Тима нажимал кнопочки телефона, – учти, это покруче, чем черепашья порнуха на Галапагоссах.

– Каким Бродский был в молодости?

– Озарённым будущей славой.

– Что ещё вспомните?

– Был он, как все поэты, болезненно самолюбив, однажды на вечеринке стихи читал, кто-то колол орехи…

– Вот память! Мне-то вспоминать нечего, обидно, – надулась Света.

Тима заинтересованно дёрнулся, словно и его осенило поставить на конвейер ходкую серию. – Почему бы вам не написать об этом?

– Нечего добавить к сказанному и пересказанному другими.

– Тогда разоблачите враньё других.

– От свар только враньё умножается, – Соснин разозлился, – почему за Бродского принялись? У Довлатова хотя бы можно выудить из рассказов и запустить в народ смешные фразочки, уморительно-абсурдные случаи с алкогольной пропиткой. А поэзия Бродского сложна и вовсе не глуповата… это – пронзительный, но нудноватый сказ о высоком. С какой стати к Бродскому прицепились?

– Не из жалости? Ему выпала любовь неудачная, Бобышев отбил у него… ну… ту, которой стихи посвящались, уверяет, что Бродский вены вскрывал, следы будто бы на руке остались…

– Я тех следов не видел, – резко оборвал Соснин. – И вы не верьте сплетням, тем более, что Бродский так желтизны боялся.

– Как же без желтизны? Она металась, не могла понять, кого любит, не могла выбрать… выясняли от кого у неё ребёнок.

– Маму послушать, так все, кто встречался в «Сайгоне», перетрахались.

По-омни-и-ишь ли ты, как счастье нам улыбалось? – пародийный опереточный дуэт, те самые Герман Оргазмов с надувным фаллосом наперевес и Капитолина Безоргазмова с крупной красно-губастой брошью, скопировавшей известно что… – Герман, я теряю голову, теряю. – Капитолина, зачем тебе голова? Ты проголодалась? Германа и Капитолину совсем недавно благодарным хохотом и аплодисментами проводили с эстрады, возродившись, они бодро осваивали пространства плазменного экрана.

– Не зря Нобелевкой наградили, – неудачная любовь всем интересна, – хотя спрос сдувается, только шоу-акции помогают.

– Почему сдувается?

– Не формат, – стихи.

– И в психушке на Пряжке его держали, пока диагноз не уточнился, да?

– Да. Его в лечебно-пыточных целях в специальном отделении в мокрые холодные простыни заворачивали. Потом рядом с батареей отопления укладывали… пока врачи-гебешники над диагнозом колдовали.

– У гениев диагноз на лбах написан, – пожал плечами Тима, – все гении сумасшедшие, всех можно сразу везти в психушку.

– Сколько лауреатам-нобелевцам дают?

– Под миллион баксов.

– Немного. Нынче – не деньги.

– Скажите, какие стихи Бродского вы знаете, любите? – не удержался от провокации Соснин.

– Ну… те, про Васильевский остров. И те, что читал, когда со своим учителем, ну, этим, толстым, басистым таким, на гондоле плыл, и потом читал, когда причалили, сидели за круглым столиком. Я во дворце Грасси слушала.

Читал… – мертвец! Вынудили мертвеца неустанно отрабатывать посмертную славу; ему уже не позволят остановиться.

– Почему Бродский умереть хотел на Васильевском?

– О, все охотно поверили стишку, написанному в альбом случайной девушке, она жила на Васильевском, кажется, у Малой Невы, на Среднем, Бродский к ней пришёл в гости… у поэтических строчек причудливая судьба. Подозреваю, Васильевский остров вообще вряд ли чем-то мог притягивать Бродского, если б не одно местечко на нём.

– Какое? – сестрички облучали одинаково-нетерпеливыми взглядами.

– Обычно привлекательны погосты, расположенные на возвышенностях, на холмах, доминирующих над водным простором, – начал издалека.

– Как кладбище в Озерках?

– Вроде того. Или, к примеру, как крохотное сельское кладбище… «Над вечным покоем», помните?

Помнил только Тима, и то смутно… телефон не отвечал.

– На Васильевском, пусть плоском, есть местечко…

– И это?.. – нетерпение за столом нарастало.

– Это – Стрелка Васильевского Острова.

– Там и музыкальный фонтан теперь, красиво! – одобрил Тима и от избытка чувств удивлённо поднял глаза, присвистнул. – Местечко, что надо.

– Туда, чтобы на фонтан посмотреть, съезжаются женихи с невестами в белых свадебных платьях, – сказала Света.

Сердце упало, ну да, ну да, в заповедном невском зеркале, у заповедного мыса, фонтан забабахали народу на радость… – Вы побледнели, – Алиса заботливо тронула за плечо. – Что вас так взволновало, Илья Сергеевич?

Приходилось брать себя в руки.

– Да, с фонтаном, как нарочно к беседе нашей украшатели расстарались, – Соснин вынужденно продолжил игру, которую сам затеял, – выше неба густые струи, оглушительная музыка из динамиков.

– Невероятно! На «Чтениях» гадали: почему Васильевский, почему Васильевский? – воскликнули в один голос всё ещё поражённые простотой разгадки Света с Алисой, – почему про Стрелку-то умники все забыли? Тима снова присвистнул.

– Да, Бродский поэтично на пуп питерской земли-воды посягнул, хотя о появлении там крупнейшего в Европе чудо-фонтана и не мог мечтать, – кивнул Соснин, – у Бродского было редкостное чувство позиции.

Света прикусила веточку базилика.

Тима продолжал удивлённо смотреть на Соснина, что-то обдумывал.

– Мыс – волшебная видовая площадка Петербурга, она не возвышает зрителя над городом, как обходной балкончик Исаакия, но – вовлекает, втягивает в город, сохраняя широту внешнего обзора, ни с чем не сравнимую. Именно над Стрелкой витает дух места, и кто, отходя в мир иной, не мечтал бы составить ему, духу тому, компанию? В Санкт-Петербурге ведь ощущается невиданный нигде, в других имперских столицах, разлад между горожанами и городским пространством, его надчеловеческой красотой, но в одном месте, на Стрелке, простого смертного захватывает и поднимает к небу гармония, близкая к Абсолюту… запахло смолой, послышались всплески волн, вёсел, многолюдный чёрный баркас переваливался с борта на борт.

– Сечёте! Соблазнительно обрисовали! Но где у вас свидетельства подлинных упований Бродского, его последней воли? Вы высказали предположение, – оценивая, тяжеловесно размышлял Тима, – догадки трудно за факт выдать.

– Очень трудно, думаю, невозможно! – поспешно согласился Соснин, – даже наша застольная болтовня о бытовой подкладке стихотворения, которое сочли завещанием, становится неблагодарным, пожалуй, что и вредным занятием: зачем отнимать у поэтической строки тайну?

Света и Алиса приоткрыли рты, смотрели с восхищённым недоумением.

– Московские банки хотят на Васильевском острове поставить памятник Окуджаве, – вспомнила Алиса.

– Петербургские поставят Бродского на Арбате, промелькнуло по телеку.

– Да, – подтвердил Тима, – кризис застопорил культурный обмен, но уже снова спонсоры готовятся раскошелиться, с обмена памятниками начнут.

– По телеку обещали, что Церетели пробные отливки закажут, банками бронза и лепные работы прокредитованы.

– С аппетитами Церетели бронзы не напасёшься!

– За свои докупит?

– Не волнуйся, на бронзу банки не поскупятся.

– Несчастные гении! Они обречены созерцать с того света свои благостно изуродованные бронзовые копии на мраморных пъедесталах, – вздохнул Соснин, – болезненно-благодарные современники ли, потомки не гнушаются, распаляясь, и дорогие останки похищать для пышных перезахоронений.

– Кризис помешал, Бродского бы обязательно похитили из Венеции, один петербургский патриотический банк хотел…

– И правильно, – допиливала панцирь Алиса, – зачем православному, пусть и некрещёному, лежать в тесноте, на жалкой протестантской площадке? Когда в Венеции кризис грянул, моим попутчиком на вапоретто до вокзала и дальше, в такси до аэропорта, потом в самолёте, был учёный, носатый такой, с забинтованной головой, во всех тонкостях захоронений осведомлён… и хотя Бродский не совсем православный…

Вот кому Головчинер дочитывал лекцию о «Трёх русских могилах»!