Морские повести - Николай Панов

— Да, она с мальчиком… — глаза Маруси глядели со странным выражением. — Но после парохода я почти не видела ее. Она работала во внутренних помещениях.

— А мальчика, Алешу?

— Вашего сына? Я его не видала ни разу, как и своего. Они сказали, что держат детей заложниками, чтоб мы вели себя хорошо. Но мы их не видели. Только знали — они где-то близко, они отвечают за нас.

— И все-таки вы убежали?

С угрюмым упреком она подняла глаза.

— Я не могла не убежать. Меня засекли бы насмерть все равно. Меня должны были наказать перед строем. Вы не знаете, что такое наказанье перед строем.

Каждая черточка ее лица вдруг задрожала.

— Я все равно не увидела бы моего мальчика…

Она смотрела вниз, перебирая край халата. Медведев отвел глаза.

— Что это за место, где вы работали?

— Не знаю, — вяло сказала женщина. — Мы только месили бетон. Носили щебень и воду. Потом бетон увозили. Наш барак был на наружных работах…

— Вы хотите сказать, что другие работали под землей, в скалах?

— Так у нас говорили… Мы не ходили в ту сторону…

— И вы ни разу не видели Настю? Или моего мальчика? Это невероятно.

Ее большие глаза с прежним странным выраженьем остановились на нем.

— Мы не могли видеть никого из них… Между нами была колючая проволока… За проволокой такие странные треугольные горы… Никто никогда не показывался оттуда… Я никогда не забуду одного случая…

Она вдруг замолчала, осеклась, неподвижно смотря вниз. Медведев молча ждал.

— Один мальчик… Это был не ваш и не мой мальчик… подкрался к решетке, наверно, хотел увидеть свою маму… Может быть, думал пролезть под проволокой. Охраны не было поблизости… Я как раз проходила там… Он схватился ручонками за проволоку. И вдруг его начало трясти: держится за проволоку и трясется. И не может крикнуть. Хотела броситься к нему. Испугалась. Он уже почернел и трясется все сильнее. Я подняла крик… Прибежали солдаты, оттащили его длинными крючками, унесли… Не знаю, что с ним было дальше…

— Проволока под высоким напряжением, — сказал сквозь зубы Медведев.

Он ходил взад и вперед нервным, порывистым шагом. Вынул папиросу и спрятал, не закурив.

— Малыши там вымирают, — шопотом сказала она, — я слышала: они работают под землей. Я никогда не увижу моего мальчика…

Медведев будто не слышал, только шагал все быстрей и быстрей. Внезапно остановился перед ней.

— Вы не нашли бы на карте это место?

— Как я могу? — растерялась она. — Здесь все скалы одинаковые. Я могу ошибиться… Конечно, ошибусь.

— Вас привезли прямо туда на транспорте, на пароходе?

— Нет, сначала высадили в маленьком заливе, потом погрузили в машины…

— Может быть, припомните ориентиры… Очертанья местности вокруг?

— Там одинаковые, совсем одинаковые скалы… Кроме тех треугольных холмов… Да, еще вот что… Наш лагерь был в таком странном месте… В кольце скал, точно в высохшем озере… Точно на дне высохшего озера… И сверху, и по гребню — колючая проволока, за нее схватился тот мальчик… И второй ряд проволоки внизу, вокруг землянок… И в этой клетке, глубоко внизу — все мы, русские женщины…

— Значит, вы жили вместе с моей женой?

Она вскочила. Подняла руку беспомощным отрицающим движеньем. Не сводила с него светлых, мучительно светлых глаз.

— Вы сказали, что все женщины жили в одном котловане. Как же вы могли ни разу не встретиться с Настей?

— Я не встречалась с ней, — тихо произнесла женщина. — Вы меня не поняли. Я с ней не встречалась.

— Но ведь вы сказали…

— Дайте мне отдохнуть, — она тяжело села на камень. — Уверяю вас, — я ничего не скрываю… Но я так устала. Дайте мне отдохнуть…

— Хорошо, — сказал Медведев. — Идите отдыхайте…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

БОЦМАН ДАЕТ КООРДИНАТЫ

Медведев лежал у края высоты, сжимал ледяными пальцами бинокль, вновь и вновь просматривал пустынный далекий берег.

Нечеловеческая тоска сжимала сердце, лишала дыхания и сил. Когда кончил разговор с Марусей, взглянул на окрестные скалы. Солнечный свет показался черным. Что-то, как грохот близкого прибоя, шумело в ушах.

Так вот — он узнал, наконец, о семье. Увидел женщину, вышедшую из фашистского ада — призрачное, тусклое подобие прежнего человека. Неужели Настя тоже стала такой?.. Если еще жива… И Алеша… «Малыши вымирают», — сказала эта женщина…

Может быть, сейчас Алеша, заброшенный, голодный, не понимающий, за что такая мука свалилась на него, лежит где-нибудь в каменной пещере, в холодном, темном углу… И невозможно притти на помощь… А эта женщина путает, не договаривает чего-то…

Медведев скрипнул зубами, ударил кулаком по скале. Боль пронзила руку. Опомнился, снова стиснул пальцами черные раструбы бинокля.

Сейчас не время тосковать и ныть, нужно что-то предпринять — и как можно скорее… Он лежал, раскинув ноги, укутанный в плащ-палатку, глядя на берег, на бесшумный океан с ободком пены у скал.

И по мере того, как он всматривался в берег и море, будто темная пелена спадала с глаз, шум в ушах прекратился, мысли текли спокойнее. Море, любимое, ни с чем не сравнимое, как будто входило в душу, просветляло, захватывало в свой вечный безбрежный простор.

Солнце спускалось за скалы. Небо было в нежнейших, налитых мягким сияньем перьях — желтого, жемчужного, алого, розоватого цвета. Вода, лиловая у линии рифов — они казались сверху черным, еле видным пунктиром, — к горизонту светлела, горела металлическим глянцем, отливала золотом и изумрудом. И по сравнению с этим сияньем берег казался темносиним, затянутым мглистой пеленой. Красноватые пятна, как запекшаяся кровь, были на дальних склонах. Может быть, Настя и Алеша смотрят оттуда… И не только они! Сотни других пленников фашизма, на помощь которым должны притти советские моряки!

И он работал опять: засекал новые точки — по блеску бинокля, по вращенью ложной скалы, — заносил их на карту. Таких новых точек было немного. Больше подтверждались прежние наблюдения… Наконец, он свернул карту. Окоченевший, пронизанный ветром насквозь, отполз он от края высоты.

Агеев подошел своей обычной, скользящей походкой. Увидев лицо командира, стал сильнее посасывать незажженную трубку.

— Как дела, боцман?

— Все нормально, товарищ командир. Гости наши отдыхают: девушка — в кубрике, летчик под скалой устроился, снаружи. Я с ним еще побалакал. Он мужчина ничего, добродушный, слышали: даже револьвер свой мне простил…

— Постоянные вахты, как я сказал, установили?