Конь в пальто - Ирина Лукьянова

Одиночки в большом городе

А вот уже американская проза: «Пока мои подруги писали в онлайновых журналах саркастические колонки о жизни одиночки в больших городах…» Господи, как все одинаково!

Я одиночка в большом городе, стандартная тема стандартной литературы, я веду феминистскую колонку в газете, а на онлайновые журналы у меня сил нет, даже на скромненький ЖЖ.

Я — мать-одиночка, мой муж всегда в бегах или разъездах, моя лучшая подруга живет в Канберре, и когда у меня день, у нее уже ночь, и когда у меня зима, у нее еще лето.

У меня есть мама, которая всегда все понимает, но у нее совсем нет времени. У меня есть дети, у которых время есть, но они не понимают ничего. А я посередине между ними, уже мать и еще дочь, и времени у меня нет, и я ничего не понимаю.

Сегодня была гроза, но я не заметила ее, я просидела весь день на работе под лампой искусственного света. Я заметила утреннюю духоту, когда шла к метро, и наползающую тучу. Когда ругалась с рекламным отделом — видела, что вроде бы потемнело за дальним окном. Вражий отдел опять хотел испортить мне статью и навязывал к ней, уже опротивевшей, сверстанной и подлежащей забвению, новые комментарии от поздно проснувшихся компаний. Отдел выкручивал мне руки, и комментарии пришлось вписать, и полосу переверстать, и я даже не заметила грозы.

У метро купила себе букет флоксов, чтобы пахли. Шла домой по черному асфальту, с него поднимался пар, и было сыро, черно, зелено, а в небе напротив, наполовину загороженном башнями элитной новостройки, происходил церемонный закат, торжественный и неторопливый, как коронация, и облака расползались золотыми мохнатыми гусеницами, и солнце было тускло-красное, круглое, и не слепило глаза. Изо рта тоже шел пар, как на морозе, просто очень сыро в воздухе, и травой пахло, лужами, землей, грибами. Пойти в парк сидеть на траве и кормить уток? Нет, темнеет, поздно, а к завтрему сдавать материал.

У меня нет друзей, только деловые контакты, я не пойду в парк, я не поеду в Канберру, у меня нет на это денег. Моя свидетельница со свадьбы и крестная мать моих детей бывает в Москве только полдня, усталая, взмыленная, и сын ее капризничает после долгого перелета, и некогда даже поговорить, она живет у знакомых мужа и завтра утром улетает к маме в Нижний Новгород. Она могла бы жить у меня, но мне некуда ее положить. Мы не разговаривали уже четыре года, только мейлы друг другу пишем перед новым годом: живы, дети растут, вот фотография. Надя во Мьянме, Тамарка уехала паромом в Хельсинки, Ленка с Лешей в Евпатории, Коровина опять в больнице, и даже Лариса, с которой мы давно не общались, где-то в Хорватии или Италии. Москва пуста и почти привлекательна.

Отпуска было две недели, одну из них я провела в утомительной командировке, вторая ушла на левую работу, за которую обещали семьсот баксов (а то все мои деньги ушли на отправку семьи на море). Дети звонили мне из Крыма, сообщая, что «все нормально», мать жаловалась, что они плохо едят. А я писала в газету колонки о жизни одиночки в большом городе.

Всевыносящего русского племени тварь дрожащая

Моя семья состоит из тех баснословных женщин, что и в горящую избу, и коня на скаку, и лошадь, и бык, и баба, и мужик… Бабушка моя конь, и мать моя конь, и мне суждено быть конем, но не конь я по крови своей.

Они все могут, все умеют и никогда не теряются. Они всегда знают, что нужно, и делают именно это.

К моим тридцати четырем бабушка перенесла войну, эвакуацию, едва не потеряла ребенка и потеряла мужа. И в доме было чисто уютно, и скудная еда была вкусной, и были кружевные занавески, и свежие скатерти, и натопленная печь, и картошка в огороде, и крыжовник, и цветы по всем окнам.

Моя мама в свои шестьдесят два вкалывает на двух работах, таскает тяжелые сумки, печет пироги и плюшки, а когда приезжает ко мне, вешает плафоны, чинит проводку и розетки, шьет платья Машке, и мне приходится отгонять ее, чтобы она не мыла мне окон. Сама помою, думаю я. Долго думаю, целых полгода. Моя мать пашет на даче, где у нее все растет и колосится, моя бабушка в девяносто лет, попав в больницу, хохочет над собой и подносит попить окружающим.

Конь — моя участь, моя роль, предназначение, мне судьбой предписано быть конем, я хочу быть конем, я должна быть конем. Но я не конь.

Я бледная немочь с хрупкой психикой, я не умею вести себя так, как меня воспитали. Не умею держать удар, не плакать, крепиться, всех утешать — напротив, я остро нуждаюсь в чужих утешениях. Придите, жалейте меня, ибо я бедна и нескоро утешусь. Я должна радостно обустраивать мир вокруг себя, а я только с ужасом смотрю, как он сыплется мне на голову. Я должна тащить и не жаловаться, и быть всем опорой, а тащу с надрывом пупка, и во весь голос жалуюсь, и ору, и жалею себя, и плачу, и слезами обливаюсь, о! о! как я несчастна, придите, жалейте меня!

«Лабильна, возбуждаема, истощаема, Ds: вегетативные дисфункции», — пишет про меня невропатолог, заодно констатируя «размашистый тремор рук». Психоневролог находит повторный эпизод депрессии. Оба прописывают успокоительное, психоневролог добавляет антидепрессанты. Я уже перепробовала персен, новопассит, негрустин, коаксил, мезапам, амитриптилин, ксанакс… эдак я до стрихнина дойду в один прекрасный день.

Я должна быть всевыносящего русского племени многострадальная мать, а я тварь дрожащая. Я родилась не в то время и не в том месте; конечно, мне хуже было бы в крестьянской избе, но сколь лучше бы чувствовала я себя дочерью скромного английского эсквайра — мисс Кэтти со взглядом из-под ресниц, я вообще-то хорошо умею нежно и наивно глядеть из-под ресниц. Я рисовала бы акварелью, вышивала крестом и по субботам вела бы благочестивые беседы с местным викарием. Я вышла бы замуж за молодого, но мужественного полковника, завела бы кресла, обитые чинтцем, и семейные портреты, и кофейники, и молочники, и деревянную лошадку для детей — мальчика в матроске и девочки в кружевах…

— Уйди отсюда, фигня с ушами!

— Сам уйди отсюда, гадость!

— Мам, а она меня, между прочим, гадостью называет!

— Ма-а-а-ам!

— Мао, мао, мао!

— Гав! Гав! Гав!

— Отойдите все от компьютера! Кто еще раз подойдет к нему на расстояние вытянутой руки! тот! тот! (… что же тот будет делать?… лихорадочно соображаю…) тот будет лишен!

— Чего лишен?

Откуда я знаю, чего лишен, я еще не придумала.

— Конфеты сейчас, похода на «Гарфилда» в воскресенье и моей дружбы на целую неделю.

Машка вихрем отлетает от компьютера. Сашка думает, нужна ему конфета или не особенно.

У меня анемия, гипотония, гиподинамия, вегето-сосудистая дистония, неврастения, психастения, большая депрессия с тревожным компонентом и все, что к ним прилагается. Когда началась война, моя бабушка была сильна и вынослива. А я слаба, ленива и несчастна. Тьфу, самой противно.

Рассказ не состоялся

Два дня я поливала, полола, опрыскивала ядом, промазывала антисептиком, красила, сажала, отпиливала сучья, замазывала варом, договаривалась о самосвале плодородной земли, истребляла крапиву, играла в куличики, строила вигвам, собирала плоды, улаживала конфликт с соседом и бегала по трем параллельным улицам с воплями «Са-а-а-а-а-а-ша-а-а-а-а!»

Совестила, заключала соглашения, вытаскивала занозы, заливала кипятком осиное гнездо, заколачивала гвозди и так далее, и так далее, и так далее. И ни о чем не думала. Не думать — это счастье.

И топала по пыльной дороге, а потом ждала электричку, а потом торчала в ней час стоймя, слушая разносчиков, а потом добралась до метро и села, наконец. С рюкзаком, набитым вещами на стирку, с пятнами краски на щеке, со ссадиной на локте, с зелеными, черными, фиолетовыми от земли, травы и черной смородины пальцами. С остатками земли под сломанными ногтями. С негнущейся спиной, с гудящими ногами, с сухим яблоневым листиком в волосах. С глиной на джинсах. С ведром слив и букетом гладиолусов. С путаными подсчетами, сколько еще сегодня писать. С одним желанием — под душ и в постель. Я посмотрела на себя в темное стекло напротив и поняла, что достигла стадии дачной тетки. Не огорчилась.

А напротив сидел загорелый молодняк, хорошо одетый и красиво накрашенный, счастливый и праздный, едущий из гостей. И на лицах молодняка, когда взгляд их случайно падал на дачную тетку с ведром и гладиолусами, отражалось брезгливое недоумение.

А дачная тетка смотрела на молодняк безо всякого выражения, и не было ни стыдно, ни грустно, ни смешно, ни завидно, ни обидно. Абсолютно все равно. Совершенно не из чего сделать сюжет.

На старт

Они орут «Мама!», будто не видели меня полгода. У них черная кожа и черные глаза, и белые белки. Мои дети негры. Один стоит в сторонке и притворяется подкидышем, вторая напрыгнула, болтается на мне и скоро меня свалит.