Призрачные поезда - Елена Колядина

Я наконец начал хоть что-то понимать: мой брат Хмаров и дед Краснов поменялись лицами и готовились поменяться личностями, чтобы молодость и сила первого стали вместилищем опыту и мудрости второго. Вот почему Хмаров не заводил семью, детей и хотел хотя бы меня братом, – готовился принести жертву для спасения родины. Мой двоюродный – один из последних героев нашей обезгероевшей страны.

Потом я сообразил, для чего они так внезапно разыскали меня в северном городке. Логично, всегда нужен вариант «б».

С бесконечным состраданием полковник Рудин осматривал нас, поверженных, одного за одним, одного за одним. Гостиная, где вежливо усадили на пол, покуда производился обыск (одною из понятых была ведьма-швейцариха с бумажным детективом в кармане), – словно уменьшилась до привычных размеров, когда я перестал замечать всё это множество излишних людей. Накатило оцепенение – оттого, наверно, что ночью было непривычно и тяжело спать в одежде, столь напоминающей униформы тех. И ты знаешь, Василий Шибанов, он тебе просто завидует, он завидует молодости, силе и красоте; он подумывает украсть это у тебя. И ты знаешь, Николай Хмаров, тебе уже двадцать семь, ты мог бы создать семью, начать своё дело, но он не отпускает, потому что не в силах без тебя обойтись, однако же и не поручает сколько-нибудь значительных дел, потому что боится: ведь ты намного сильнее, намного сильнее, чем он, – и вполне мог бы, когда пройдёт моё время, сделаться величайшим человеком современности…

– Господин товарищ полковник! – надрывно и вдруг, точно отпустила невидимая препона, закричал Шибанов. – Товарищ господин полковник! Я как пить дать могу вам… Я вам покажу…

Рудин ласково, подобно как успокаивал бы ребёнка после тревожного сна, обратился к нему:

– Что покажешь? Тебе разве известно, где скрывается он?

– Нет… никак… там другое… под нами там – бункер управления – резервный пункт.

Все одновременно замерли, и в соседней комнате перестали пододвигать мебель. Шибановские демарши не произвели впечатления только на Хмарова, который сосредоточенно тёр то одну, то другую щёку о плечо, пытаясь отнять лоскуты старой кожи.

Рудин бережно помог Шибанову подняться на ноги (хоть никто из нас и не пострадал: заранее под такой случай договорились не оказывать сопротивления). И всем ясно чувствовалось, что Шибанов говорит ему вполне одну только правду и, освобождённый теперь от наручников, не причинит и не выскользнет.

– Городские здания… да, городские здания! Которые заминировали! Тогда, в октябре 41-го! И что позже… Единое кольцо. Правительственные учреждения… Центральный Телеграф… Театр Виктюка… Десятки объектов! Сам же командный узел, откуда можно привести в действие любой из фугасов, находится точно под нами.

– Das ist bloß ein Manöver, Ernst, – шепнул пожилой офицер.

– Навряд ли, – вполголоса ответил Рудин, – уж я завсегда отличу ложь от истины. И что, всё ещё работает? Аналоговые технологии. Нейтронную бомбу выдержит!

Потом он заговорил в полный голос, и показалось немыслимым, как вообще мог я сейчас или ранее полагать его за обычного и малозначительного. Все одновременно почувствовали, будто на наших глазах происходит небывало важное историческое событие. Мне было совсем не боязно, когда они ворвались, угрожали, обыскивали, – может, и потому, что часто, иными неделями ежедневно, видел Рудина в телевизоре, и сейчас находил в себе только оторопь, как же это он теперь наяву, – точно арестовали не нас, а очередных героев мимолётного блока новостей по ту сторону экрана. Ведь любому взрослому человеку, вроде меня, едва ли придёт в голову по-настоящему переживать за участников какого-то реалити-шоу?

– Смотрите. Смотрите, как ныне сама судьба низводит в руци мои немыслимую возможность. Сегодня, сейчас и здесь, в черёд празднества, я окончательно и бесповоротно восторжествую над прошлым; я устремлю начала новой эпохи нашего существования. Бессовестные глупцы! Вы говорите мне: экономика. Да как вы не можете осознать, что есть вещи намного выше этого; что экономика всего только производное, всего лишь одно в ряду производных. Когда бы я желал возвернуть государство на нормы и основания, сложившиеся до того, как естественный ход вещей нарушила война, – тогда мне достало бы вернуть старую орфографию, понимаете, просто вернуть старую орфографию. Но я не стремлюсь к этому. Если ты пережил много боли, то ни к чему возвращать её.

Вот уже двадцать лет мы не можем не то что построить будущее, на даже и обуздать настоящее, поскольку застарелый осколок мешает вылечить нагноения в государственном организме: наше прошлое.

Сейчас я приведу все фугасные заряды в действие – и мы освободимся из плена, избавимся от морока; на месте разрушенных выстроим новые здания, свободнее и лучше прежнего. Идём же!

В какой-то сонливой одури я услышал и, может быть, сам присоединился к рукоплесканиям.

Снова глухая комната, кладовая забытых вещей, где мы были несколько суток назад, когда Шибанов, Краснов и Хмаров были для меня совершенно чужими, однако и вот теперь эта комната непонятным образом сумела вместить всю ораву людей. Деревянная дверка с начищенной медной ручкой, похожей на яблоко. Толкаясь и уторапливаясь (хотя никто не пытался опередить его), Шибанов разметал кучи старого хлама, лежавшего около двери, и отворотил дверь.

Как и в прошлый раз, она выходила – без какого-либо ограждения или балкона – с высоты четвёртого этажа на 1-й Сыромятнический. Потёк жаркий воздух, свет сделал видимой пыль. Но что-то казалось не таким, что-то отличалось. Я подобрался ближе, выглянув из-за плеча Рудина. Внизу мельтешили прохожие, спотыкались автомобили. С удивительной отчётливостью долетали мелодии телефонов, просьбы, замечания, ответы. При дуновении воздуха я одновременно чувствовал жар полудня, и видел невесомое дрожание молодой листвы тополей во дворике, и различал унисон далёкого оркестра. Ах да… ведь сегодня празднование.

Я понял, понял я: в четырёхэтажном пространстве подлинная глубина, ветер по-настоящему треплет волосы. Всё происходившее там, за порогом, происходило в действительности. А не как в тот раз, когда стояла тишина, как в аквариуме! «Занавески» в пространстве не было, я это точно понял!

Шибанов стал путано объяснять Рудину, что это «занавеска», то есть вот такая система охранная, которую мы так называем, однако вообще – сам человек и есть ключ. Рудин с некоторым любопытством приказал ему идти дальше, но тот бы и всё равно пошёл без какого бы то приказа. Как двое суток назад, спокойно перешагнул и рухнул из высоты четвёртого этажа. У меня потемнело в глазах и сердце готово было разорваться от боли. Шибанов, мой казак Шибанов, боявшийся несуществующего Тоннелепроходчика, не побоялся выброситься на асфальт… Я… Я тоже! Тоже я! Вот сейчас! Вослед за казаком!

Вслед за ним Рудин подошёл к проёму.

– Но господин полковник! Это же… это самоубийство! А вовсе даже не…

– Вы ничего не поняли!!! Всё это не более чем иллюзия, как я сейчас докажу вам!

– Но вот он совсем упал, упал, Эрнст! Вон же лежит, откинулся…

– Вы слепы и бесчувственны, – ласково, примирительно упокоил Рудин. – За дверью начнётся лестница, а под нею вход в бункер. Я всегда выигрываю потому, что, в отличие от других, не ищу бессмертия. Главное – только поверить, главное – отличить ложь от…

И он миновал порог, без колебаний шагнув навстречу ветру и солнцу.

Тёмная лужица потекла из-под головы, и выломалась неестественно рука.

Все сопровождавшие полковника Рудина (пожалуй, уже покойного) словно помутились рассудком. Иные требовали немедленно пойти, шагнуть туда, вслед за ним, и угрожали страшными карами, потому что он выжидает за этой «занавесью» и потому что первый, кто осмелится воспоследовать, будет осыпан за своё бесстрашие немыслимой милостью; иные же говорили, что он разбился насмерть и вполне в действительности, а значит, необходимо сейчас бесповоротно решить, кто возглавит комиссию по увековечиванию памяти, – пока не прозвучал голос Хмарова:

– На колени, псы!!

Я обернулся, и не удивился, увидев Хадижат. Она снимала на портативную камеру всё происходившее.

В дверь деловито позвонили. Я побежал, заглянул в глазок. Чёрная униформа. На мгновенье показалось – на площадке стоит Василий, и мне захотелось зареветь, не мог слёз удержать. Пусть бы лучше я погиб, погиб я, что от меня толку! Пусть бы меня, меня, мое тщедушное тело интеллектуала выбросили вниз ловушкой для Рудина. Честное слово, сказали бы сейчас: отдашь свою жизнь взамен Василия, я бы, я бы, вот честное слово!.. Отирая слёзы, отпер замок. На площадке стоял…