Призрачные поезда - Елена Колядина

Я направился к метро «Чистые Пруды». В вестибюле никого не было, турникеты бездействовали. Эскалатор опускался в неожиданной тишине. На перроне опять ни единого человека.

Пожалуй, теперь достаточно времени отыскать интервальные часы, наконец понять, что всё-таки с ними не в порядке. Прошёл между пилонов и до конца вдоль платформы.

Оглянулся на дуновение воздуха. Горловина дальнего тоннеля стала изнутри светлеть.

А табло над рампой – сейчас и последними сутками – отсчитывало время назад. На моих глазах, вслед за минутными, стали равными нолю и значения секунд.

Состав из коричнево-жёлтых вагонов серии «А/Б» подъехал со стороны «Комсомольской». Одно мгновение сквозь его уплотняющиеся контуры были ясно различимы рельсы, название станции на стене.

Призрачный поезд, подумал я, должен выглядеть именно так, не будь он очередной легендой.

Двери поезда разомкнулись. Помедлив, стали выходить пассажиры.

XXVII

ВЕРНЕЕ, они не вышли, а отделились, словно глыба, взломанная отбойным молотом шахтера. Такие глыбы, только чудовищного размера, перекрывают реки, образуют рукотворные моря, где в шуме гидроузла рождается электрическая энергия, от которой вспыхивают огни городов и строек и звёзды на трубах доменных печей, и набирают бешеный ход стальные машины.

Неплохо сказанул, да? Но так примерно и было.

Несколько секунд я видел белоснежный гидросамолёт, взлетающий в небесную голубизну, и плотину, из-под которой с грохотом низвергались, разбиваясь в бурлящую пену, невероятные массы укрощенной воды.

В интересах мира, в интересах народных масс, кажется, донеслось до меня. И еще что-то вроде: «ряд газет отмечает, что в случае внешней опасности вся страна встанет, как один человек». Этот «один человек» немедленно предстал на фоне коричнево-жёлтого вагона метро – крепкий римский гладиатор, либо легионер (не знаю), одетый в грубую рабочую робу, если, конечно, в античности умели так по-настоящему улыбаться. Молодой рабочий, какими их показывали старинные советские кинофильмы.

То есть не кинофильмы. Он был тут на самом деле.

В его мире ты, Фимочка, со своим тщедушным телом, пожалуй, мог бы стать жалким угнетаемым углекопом, безвольно бросать в грязную корзину куски породы, но никогда, никогда не быть горняком или шахтёром. Ты будущий театровед, Фимочка, и ты сам выбрал этот безопасный уголок в застоявшихся пыльных складках кулис. Йогурт и кофе с пониженным содержанием кофеина, шёлковая зубная нить и апельсиновый гель для волос изнежили тебя. Витаминки в виде фигурок зверушек, разноцветные сладкие сиропы, размятый в кашку банан, пижамка, платок после принятия ванной, чтобы не надуло в ушки – что там ещё было в запасе у мамы? Впрочем, мамы уже нет. Но твои мускулы, Фимочка, так и не налились стальной силой – хилые сочленения вместо жил, желейные хрящики вместо крепких суставов.

Сплавляться по ледяной реке, держать баранку самосвала, штурвал самолета, править вёслами, сплёвывать песок с крепких зубов, бить молотом, оттирать бензином машинное масло с жёстких ладоней, вращаться на турнике и спрыгивать с брусьев, смеяться и петь, любить цветущие яблоневые сады, защитить свою женщину и свою Родину – ты не можешь ничего, милый Фима. И самое печальное, ты смирился с этим и даже нашел оправдание: «Какая родина? Где она? Что именно я должен защищать? Приватизированную двухкомнатную квартиру? Шесть соток дачного участка? Место на парковке? Белинского и Герцена?»

Граждане зашумели.

– Товарищи, обратите внимание, на станции «Комсомольская» перрон был асфальтовый, а здесь на полу – камень! Чистый мрамор-гранит!

– Товарищ Каганович сказал – навека.

– В мировом масштабе.

– А лампы! Я ведь утром уже проезжал здесь, на «Кировской», я точно помню: были свечи накаливания. А теперь – какой-то светящийся газ в стеклянных трубках? Товарищ краском, как думаете, что такое? Или это на станции «Дворец Советов» свечи накаливания?

– Да здравствует непобедимая мощь советского воздушного флота! – вдруг звонко закричала девушка в голубой блузке под распахнутым плащом.

– При чем здесь авиация, подруга? Мы в метро!

– Трамвай заменил конку, а метро заменил трамвай. Скоро не станет трамваев! Во всех советских городах – метро! А из города в город – ракеты!

Две девушки с букетами сирени, женщина в чёрных мужских полуботинках с ребёнком на руках, крепкий парень, пожилой мужчина, военный – почему они так одеты? «Да это артисты», – наконец понял. Ну конечно, переодеты, загримированы, читают из роли. Поэтому и вагоны музейного вида, цвета крем-брюле. Похоже, на одной из станций, несмотря на все последние события, снимают клип или очередной сериал. Оккупация оккупацией, а синемашка по расписанию. Сценарий клепают весёлые циники типа Хадижат. Интересно, какой может быть сюжет по нынешним временам? Молодой рабочий обнаруживает у себя нетрадиционную ориентацию, Сталин лично отправляет его в ГУЛАГ, война, герой уходит в штрафбат, на фронте чудом избегает пули заградотряда, сдаётся в плен, вместе с армией генерала Власова поднимает мятеж, спасает из концлагеря своего будущего мужа, интеллигентного скрипача, и освобождает от нацистов Прагу. Победа!

Мой дед Краснов – как странно и непривычно называть его так, – очень любит пересматривать старые довоенные сериалы: «Ликвидация», «Гибель Империи», самый уважаемый – «Две судьбы-2». Посмотрит – и слёзы наворачиваются: ах, как мы прекрасно жили! Меня сериалы никогда не интересовали, я театро-, а не киновед. Кто понимает, разница такая же, как между драматургом и сценаристом. Один пишет пьесы для сцены, другой – сценарии кинофабрикам. У первого – философия, монологи, поиски смысла жизни, как ни высокопарно звучит; у второго – погони, сэкас, взрывы как у Майкла Бэя, правильное позиционирование проплаченного бренда в кадре.

Я отступил за пилон. Впрочем, возбуждённые предстоящей съемкой актёры не замечали меня. Прогуливались по среднему залу станции, словно по музею, рассматривая интерьеры.

– Товарищ краском, позвольте пожать вашу руку? – весело сказал парень в широких брюках и белой рубашке с закатанными рукавами. На рубашке рубиново темнел орден.

– Конечно, – отозвался военный, одёрнув гимнастерку. – С удовольствием выполняю сталинское указание о бдительности.

– Понимаю, – произнес парень, нахохлив светлые воробьиные брови. – Не пожмёте мне руки? Не имеете права?

– Наоборот. Товарищ Сталин сказал: «Быть бдительным – значит не только распознавать вовремя своих врагов, но и уметь вовремя узнавать своих друзей».

– Читали нынче беседы Булганина, Молотова и Литвинова с министром иностранных дел Франции Лавалем? – встрял полный мужчина в присборенном пиджаке и треугольном плетёном галстуке. Из кармана торчит сложенная газета. – Вот и распознайте, друг он нам или враг? Товарищ Булганин объявил – друг.

– А вы сомневаетесь в его словах? – весёлым голосом спросил военный.

– Нет, отчего же мне сомневаться, если об этом написали «Известия». Це ж газета, знамо, не соврёт. Но ваш, безусловно, передовой великолепный метро проложили все-таки по линии, полностью повторяющей маршрут наземного трамвая…

– А, так вы, папаша, по-видному, трамвайный любитель? – с наскоком воскликнул парень и пятерней завёл назад, ото лба, волосы, словно готовясь к сражению с открытым лицом.

– Да бросьте вы!

– Всё в старое нас тянуть хотите, с вами бы мы и сейчас на конке ездили. Спасибо Кагановичу! Хотя, я ведь, когда вот этими руками, лопатой во дворе на Русаковской улице копать начал, я ведь тоже не верил, что всё таким станет! Вот эти руки кайло и лопату держали! Метро рубили вот этими руками!

– Вы герой, и ваша комсомольская гвардия героическая, никто не спорит. Позвольте пройти в вагон, посмотрим на следующую станцию.

– Нет, папаша, вы погодите, мы с вами не докончили!

– …Я танцевать хочу, я танцевать хочу! – запела, покачивая букетом сирени, девушка в белой ажурной вязаной кофточке и светлых замшевых босоножках.

– До самого утра! – подхватила вторая, невысокая, с синим эмалевым значком парашюта с красной звездой на шелковой блузке.

И, схватившись за руки, они принялись кружиться по аванзалу.

Станцию наполнил запах сирени.

Ребёнок рвался с рук матери, подпрыгивал, лягался, вытаскивал из её волос гребень, тянул за косынку, она на мгновенье спустила его на блестящий каменный пол. Мальчик схватился за мятую льняную юбку матери, прижался стриженой головой к поле её мужского пиджака, обронил свой головной убор, похожий на игрушечную юрту. Сперва показалось – это еврейская кипа, потом я вспомнил, так выглядела тюбетейка. Мать подняла тюбетейку и вновь подхватила мальчика на руки. Он поглядел на меня – мы встретились глазами, но тут же отвёл взгляд и уткнулся в закрученную плетёнкой косу матери, вцепился в съехавшую с её волос косынку.