Мои скитания (Повесть бродяжной жизни) - В Гиляровский

Половой сунул в рот две копейки, схватил чайник и тотчас же принес два куска сахару, прибор и чайник с кипятком. Мой сосед молча пил до поту, ел баранки и, наконец, еще раз поблагодарив меня, спросил:

- А ты по какой ударяешь?

- Да по такой же! Вишь, зимогорю...

- Я тоже зимогор, уж десяток годов коло Будилова околачиваюсь, а сейчас при месте, у Сорокина, на белильном... Да вчера получка была, загулял... И шапку пропил... Как и дойду, не знаю...

Разговорились. Я между прочим сказал, что не знаю, как прозимогорю до водополья, и что сегодня ночевать негде.

- Эка дура! Да на завод к нам! У Сорокина места хватит....

- Да я не знаю работы...

- В однорядь выучат... Напьемся чаю, да айда со мной. Сразу приделят к делу... Он кое-что рассказал о заводе.

- У меня паспорта нет.

- А у кого он на заводе есть? Там паспортов не любят, рублем дороже в месяц плати... Айда!

Ввалилась торговка. На руке накинута разная трепанная одежонка, а на голове, сверх повязанного платка, картуз с разорванным пополам козырьком.

- Почем картуз? - спрашиваю.

- Гривенник.

- А гривну хошь...

- Добавь семишку, за пятак владай!

Я купил засаленный картуз и дал зимогору. Мы зашагали к Волге.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ОБРЕЧЕННЫЕ

Сытный ужин. Таинственный великан. Утро в казарме. Работа в пекле. Схватка с разбойником. Суслик. Сказка и бывальщина. Собака во щах. Встреча с Уланом. Кто был Иван Иванович. Смерть атамана Репки. Опять на Волге.

Вспомню белильный завод так, как он есть. Приходится заглянуть лет на десяток вперед. Дело в том, что я его раз уж описывал, но не совсем так, как было. В 1885 году, когда я уже занял место в литературе, в "Русских ведомостях" я поместил очерк из жизни рабочих "Обреченные". Подробнее об этом дальше, а пока я скажу, что "Обреченные"-это беллетристический рассказ с ярким и верным описанием ужасов этого завода, где все имена и фамилии изменены и не назван даже самый город, где был этот завод, а главные действующие лица заменены другими, словом написан так, чтобы и узнать нельзя было, что одно из действующих лиц - я, самолично, а другое главное лицо рассказа совсем не такое, как оно описано, только разве наружность сохранена... Печатался этот рассказ в такие времена, когда правду говорить было нельзя, а о себе мне надо было и совсем молчать. А правда была такая.

Вечереет. Снежок порошит. Подходим к заводу. Это ряд обнесенных забором по берегу Волги, как раз против пароходных пристаней, невысоких зданий.

Мой спутник постучал в калитку. Вышел усатый старик-сторож.

- Фокыч, я новенького привел...

- Нук штож... Веди в контору, там Юханцев, он запишет.

Приходим в контору. За столом пишет высокий рыжий солдатского типа человек. Стали у дверей.

- Тебе что, Ванька?

- Вот новенького привел. Юханцев оценил меня взглядом.

- Ладно. В кубовщики. Как тебя писать-то.

- Алексей Иванов.

- Давай паспорт.

- У меня нет.

- Ладно. Четыре рубля в месяц. Отведи его, Ваня, в казарму.

А потом ко мне обратился:

- Поешь, выспись, завтра в пять на работу. Шастай!

Третья казарма - длинное, когдато желтое, грязное и закоптелое здание, с побитыми в рамах стеклами, откуда валил пар... Голоса гудели внутри... Я отворил дверь. Удушливо-смрадный пар и шум голосов на минуту ошеломил меня, и я остановился в дверях.

- Лешай, чего распахнул! Небось, лошадей воровал, хлевы затворял!

Услыхал я окрик и вошел.

Большая казарма. Кругом столы, обсаженные народом. В углу, налево, печка с дымящимися котлами. На одном сидит кашевар и разливает в чашки щи. Направо, под лестницей, гуськом, один за одним, в рваных рубахах и опорках на босу ногу вереницей стоят люди, подвигаясь по очереди к приказчику, который черпает из большой деревянной чашки водку и подносит по стакану каждому.

- Эй, ты, новенький, подходи! - крикнул он мне. Я становлюсь в очередь и тоже получаю стакан сивухи и сажусь к крайней чашке, за которой сидело девять человек.

Здоровенный рыжий безусый малый крошит говядину на столе и горстями валит во щи. Я напустился на горячие щи.

- Ишь ты, с воли-то пришел, как хрястает, поглядеть любо! - замечает старичонка с козлиной бородкой.

- А тебе завидно, Ворона дохлая?

- Не завидно, а все-таки...

Свалили в чашку говядину. Сбегали к кашевару, добавили щей. Рыжий постучал ложкой.

- Таскай со всем!

Вкусно пахли щи, но и с говядиной ели лениво. Так и не доели, вылили. Наложили пшенной каши с салом... Я жадно ел, а другие только вид делали.

- Что это никто каши не ест? - спросил я соседа.

- Приелась. Погоди с недельку, здесь поработаешь и тебя от еды отвалит... Я похлеще тебя ашал, как с воли пришел, а теперь и глядеть противно.

А я прожил на заводе слишком четыре месяца, а ел все время так же, как и сегодня: счастье подвезло.

Понемногу все отваливались и уходили наверх по широкой лестнице в казарму. Я все еще не мог расстаться с кашей. Со мной рядом сидел - только ничего не ел - огромный старик, который сразу, как только я вошел, поразил меня своей фигурой. Почти саженного роста, с густыми волосами в скобку, с длинной бородой, вдоль которой двумя ручьями пробегали во всю ее длину серебряные усы...

А лицо землисто-желтое, истомленное, с полупотухшими глубокими серыми глазами... Его огромная ручища с полосками белил в морщинах, казалось, могла закрыть чашку...

Он сидел, молчал, а потом этой жесткой, как железо, рукой похлопал меня по плечу.

- Кушай на здоровье. Будешь есть - будешь жив... Главное ешь больше. Здесь все в еде...

- А вот ты, дедушка, не ешь.

- Мне не к чему... Я умирать собираюсь, а тебе еще жить да жить надо... Гляжу я на тебя и радуюсь. По душе ты мне сразу пришелся...

- Спасибо, дедушка, и ты мне тоже... А то ведь у меня здесь все чужие.

- Здесь все друг другу чужие, пока не помрут... А отсюда живы редко выходят. Работа легкая, часа два-три утром, столько же вечером, кормят сытно, а тут тебе и конец... Ну эта легкая-то работа и манит всякого... Мужик сюда мало идет, вреды боится, а уж если идет какой, так либо забулдыга, либо пропоец... Здесь больше отставной солдат работает, али никчемушный служащий, что от дела отбился. Кому сунуться некуда... С голоду да с холоду... Да наш брат гиляй бездомный, который, как медведь, любит летом волю, а зимой нору...

- Нет, я только до весны... С первым пароходом убегу...

- Все, брательник, так думают. А как пойдут колики да завалы, от хлеба отобьет- другое запоешь...Ну да ладно, об этом подумаем... Ужо увидим.

- А сколько тебе годков, дедушка?

Старик поднял голову, и глаза его сверкнули на меня.

- Без малого слишком около того...

И опять положил пудовую ручищу на мое далеко не слабое плечо.

- А ты, вот што: ежели хошь дружить со мной, так не трави меня, не спрашивай кто да что, да как, да откеля... Я того, брательник, не люблю... Ну, понял? Ты, я вижу, молодой да умный... Может, я с тобой с первым и балакаю. Ну, понял?

- Ладно, понял, так и будет.

- А звать меня Иваном, и отец Иван был.

- А меня Алексей Иванов. - Ну вот, оба Иванычи! - и как-то нутром засмеялся.

- Ведь я тебя не спрашиваю, кто ты, да что ты? А нешто я не вижу, что твое место не здесь... Мое так здесь, я свое отхватал, будя. Понял?

- Понял.

- А теперь спать пойдем, около меня на нарах слободно, дружок спал, в больницу отправили вчера. Вот захвати сосновое поленце в голову, заместо подушки - и айда.

И сильно хромая, стал подниматься по лестнице.

Измученный последними тревожными днями, я скоро заснул на новой подушке, которая приятно пахла в вонючей казарме сосновой коркой... А такой роскоши вытянуться в тепле во весь рост - я давно не испытывал. Эта ночь была величайшим блаженством. Главное - ноги вытянуть, не скрючившись спать!

Сквозь сон я услыхал звонкий стук и вместе с тем колокол в соседней с заводом церкви. Звонили к заутрени, а в казарме сторож стучал деревянной колотушкой и нараспев кричал:

- Подымайтесь на работу, ребятушки, подымайсь.

- Эх, каторга-жизнь... А-а-а...-зевал ктото спросонья.

- На работу, ребятушки, на работу-у.

- Чего горланишь, дармоед Сорокинский.

- Что ты, окромчадал что ли, орешь! - слышались недовольные голоса с поминанием родителей до седьмого колена. И над всем загремело:

- На пожаре ты что ли, дьявол!

Это рявкнул на сторожа вскочивший с нар во весь свой огромный рост Сашка, атаман казармы, буян и пьяница.

- Встал, так и не буду. Чего ругаешься? - испуганно проворчал сторож, пятясь к лестнице.

Недалеко от меня в углу заколыхалась груда разноцветных лохмотьев, и изпод нее показалась совершенно лысая голова и опухшее желтое лицо с клочком седых волос под нижней губой.

- Гляди, сам паршивый козел из помойной ямы вылезает, становись, ребята! загрохотал Сашка.

Ему в ответ засмеялись. Козел ругался и бормотал что-то...

Понемногу все поднялись, по одиночке друг за другом спустились вниз, умывались на ходу, набирая в рот воды и разливая по полу, чтобы для порядка в одном месте не мочить, затем поднимались по лестнице в казарму, утирались кто подолом рубахи, кто грязным кафтаном.