Там, за рекою, — Аргентина - Иржи Ганзелка

— Тогда не было ни сеялок, ни других инструментов. Сеяли мы вручную, семена бросали в проложенные сохой борозды, ногами засыпали их и боронили самодельной бороной. Потом на хлопок напали гусеницы; мы не знали, как с ними бороться, и они уничтожили почти весь урожай. С тех шести гектаров мы собрали всего шестьсот килограммов хлопка. А так как с началом войны спрос на него упал, мы были вынуждены отправиться с ним в Ресистенсию, где нам заплатили по восемнадцать песо за центнер…

Сегодня в Саэнс-Пенье насчитывается более 35 тысяч жителей. Еще несколько лет назад, как только начинался дождь, лошади, запряженные в сулки, тащились в брод по топкой грязи. На целом ряде магазинов, лавок ремесленников и трактиров можно видеть чешские вывески с чешскими именами владельцев. Многие люди, прожившие здесь не годы, а целые десятилетия, по сей день упорно воюют с испанским языком. Было время, когда по-чешски говорили даже в городской управе, потому что имелся официальный переводчик. Несколько врачей-аргентинцев специально брали уроки чешского языка, чтобы иметь возможность понимать своих пациентов. Но несравненно больше моравских, чешских и словацких семей поселилось в ближайших и отдаленных окрестностях Саэнс-Пеньи, рядом с чакрами испанских, итальянских, болгарских, польских и украинских колонистов, и вступило в поединок с пылью, колючками, саранчой и польворино.

Аргентина засевает приблизительно 360 тысяч гектаров хлопчатником. Из них более 90 процентов приходится на Чако. И все это оттого, что в свое время Петр Шашвата бежал от малярии из Техаса, позвал сюда сотни земляков и рассказал им, как надо выращивать хлопок. Можно с уверенностью сказать, что благодаря славянским колонистам Аргентина сегодня не только полностью обеспечивает себя хлопком, но и значительную часть его может экспортировать. Статистика указывает цифру 400 тысяч тонн ежегодно.

Когда после первой мировой войны жизнь кое-как пришла в норму, поселенцам стали платить по 80 песо за тонну «белого золота», добытого тяжким трудом. Это было в 1920 году. В последующие годы стрелка просперити подскочила резко вверх, и заготовщики американских фирм, которым не хватало техасского хлопка, предложили хлопкоробам по 220 песо. Рулетка, увенчанная лопающимися коробками белоснежного хлопка и туго набитыми кошельками тех, у кого саранча и гусеницы не сожрали урожай, крутилась вовсю и выдержала бешеную скорость вращения вплоть до 1923 года, когда цены достигли 580 песо. Чакреро не знали, куда девать деньги!

«Видите, — писали многие своим родственникам и друзьям, которые дома ковырялись на двух гектарах каменистого поля, — как в Америке делаются доллары? Продавайте все и приезжайте к нам!»

Эти письма кружили головы, ибо люди, читая между строк, уже видели перед собой белоснежный блеск комочков пышного хлопка. Эти письма заражали людей золотой лихорадкой; они рисовали картины дикой природы, девственных лесов, индейцев, головокружительного богатства. В результате края газет покрывались корявыми цифрами расчетов. Тонна с гектара, за тонну платят 580 песо, земли повсюду хватает, ее столько, сколько человек в состоянии обнести проволочной изгородью. «Согласен, попробую-ка съезжу на год, на два и вернусь из Америки миллионером…»

Это было в 1923 году. А там, в Чако, словно праздновали победу. Вино покупалось бочками, люди торжествовали, пили, пели, тратили деньги. И стреляли. Вместе с запасами еды в чакры привезли ящики патронов и стали соревноваться в стрельбе боевыми патронами. И ведь было отчего. Впервые за долгие годы тяжелой работы и мучений можно было погасить долг или по крайней мере оплатить десяти- и двадцатипроцентные начисления за инвентарь, продукты, посевной материал и скот, купленный в долг.

Рулетка крутилась с бешеной скоростью, втягивая в свою орбиту сотни тех, кто послушался совета и с узелком в руке приехал в «южноамериканские лесные дебри». Люди сгорали от нетерпения, сидя на скамейках жестких вагонов, жадно смотрели в окна и не могли наглядеться на пампу с цветущими палоборачо и бескрайным горизонтом. Колеса вагонов до одурения выстукивали таблицу умножения, и бесконечные мысли снова и снова возвращались к проклятым расчетам. «В этом году двадцать гектаров — для начала, через год — пятьдесят; с гектара соберу по тонне хлопка стоимостью в шесть тысяч крон, с пятидесяти гектаров триста тысяч; а пройдет каких-нибудь пять-шесть лет, боже! — до самой смерти можно будет ничего не делать. Для этого просто нужно поехать в Америку…»

На следующий год в тюк с хлопком ударила молния, и вращающаяся рулетка раскололась надвое.

Заготовители платили 350 песо, из милости. А цена на хлопок продолжала падать, пока не дошла до 180. В Чако было как на похоронах. Накопленные песо поглощала земля, и столбцы цифр у кредиторов снова начали угрожающе расти. Люди работали до упаду, чтобы повысить урожайность с гектара. Целыми днями и неделями ели только батат и дыни. Были уволены пеоны, в работу впрягли женщин и детей и после уборки весь урожай свезли к кредитору, чтобы он до нового сезона выдал аванс хотя бы на питание и на семена хлопчатника. Чакреро, загнанные нищетой и отчаянием в тупик, начали подписывать кредиторам расписки с переносом невыплаченных долгов. Две-три семьи, разбогатевшие на процентах, восхваляли просперити, сотни семей бедствовали. Но страдания этим не кончились. Наступил 1936 год, цена на хлопок упала до 100 песо за тонну, потом до 90.

В феврале хлопкоробы объявили забастовку, первую забастовку в истории Чако. К ним присоединились все сборщики хлопка, пеоны и даже торговцы. На целых две недели жизнь в Чако остановилась. Тогда правительство послало полицию и войска. Руководители забастовки были арестованы, хлопкоробам на словах пообещали, что правительство о них позаботится, забастовка была сломлена.

На протяжении тех четырех месяцев, которые мы в Чако посвятили обработке записей и писанию репортажей, нам представилась возможность в непосредственной близости познакомиться с судьбами людей и истинной ценой «белого золота». Когда мы приехали в Чако, последние коробочки хлопка исчезали в фартуках сборщиков и колеса десмонтадоров — хлопкоочистителей — вращались полным ходом. А в ноябре, когда мы уезжали в Парагвай, на полях уже зеленели рядки нового хлопчатника.

В конце сентября Саэнс-Пенью захлестнул поток саранчи. В конце дня в чешскую школу, где мы жили, зашел Ярослав Вирт, сорокапятилетний чакреро, проживший в Пампе Флориде более тридцати лет. Он был хмур и невесел.

— У меня сожрали двадцать гектаров, — произнес он, не поздоровавшись, и тяжело опустился на железную кровать, так что она под ним застонала.