Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник) - Алексей Самойлов

Сергей Чесноков, корреспондент «Ленинградской правды», ведет репортаж о матче «Спартак» – «Строитель» для одного-единственного слушателя – Юры Кондрашина.

Больше всего на свете Юра любит музыку и спорт. Он выучил несколько языков, отец выписывает для него множество зарубежных спортивных журналов и газет. Юрины переводы и обозрения все чаще появляются в ленинградских изданиях.

Если бы Кондрашин-младший мог, он сидел бы сейчас с нами в «Юбилейном». Но он не может покинуть свою комнату, свое инвалидное кресло.

– Юра, закругляюсь, – кричит Серега. – Счет первого тайма… До связи!

Никто из коллег не сказал Чеснокову ни слова, не поторопил. Только я сунулся, но я не знал тогда, с кем он говорит, совсем, оказывается, не знал Серегу, давнего своего приятеля…

Муки любви

1. Белые панамки на темной воде

Записки бывшего мальчика

Во вторник, 16 марта, в полдень, позвонил Боря Спасский, прилетевший из Парижа на восьмидесятилетие своего старинного друга – нобелевского лауреата по физике Жореса Алферова. Уже в среду, 17‑го, Спасский улетал в Киров, «вятский Киров», как он сказал, откуда местные начальники обещали довезти его на машине до села Коршаки…

– Помнишь Коршаки, Алексей Петрович? Помнишь, когда это было?..

Если бы я не был знаком с Борисом Васильевичем Спасским, десятым в истории чемпионом мира по шахматам, пятьдесят шесть лет, то подумал бы, что он меня разыгрывает, прикалывается, как говорят наши внуки (Борис недавно стал прадедушкой. – А. С.). Но поскольку мы учились в Ленинградском университете в одной группе, на одном курсе отделения журналистики филфака в пятидесятые годы, поскольку я много чего написал о нем, он не мог не знать, что его биография знакома мне почти так же хорошо, как своя, особенно наше детство, когда, если вспомнить Осипа Мандельштама, мы были ближе к смерти, чем в наши зрелые года.

У нас, бывших мальчишек, родившихся в тридцатые, в годы сталинской войны с собственным народом (Борис появился на свет божий на год позже меня, в 1937‑м, в самый пик большого террора), у нас, чье детство было обожжено войной с врагом, много общего.

Замечательно назвал свою повесть о военном детстве и послевоенном отрочестве наш с Борисом земляк и добрый знакомый, человек нашей поколенческой когорты, кинодраматург Юрий Клепиков, родившийся в 1935‑м, – «Записки бывшего мальчика». Пятый, майский, Победе посвященный номер журнала «Искусство кино» за 2002 год с этими записками автора сценария фильмов «Не болит голова у дятла», «Восхождение», «Пацаны» я храню и часто перечитываю. Иногда мне кажется, что это написано и обо мне и о Спасском – только Юра жил в войну в Челябинске, где его мать работала на гигантском танковом заводе, я в Астрахани, Боря в детском доме в вятском селе Коршаки, куда был эвакуирован из Ленинграда летом сорок первого. Чувство скорби и ликования, беды и победы, испытанное в годы Великой Отечественной войны маленьким Юрой, было и для нас самым сильным переживанием детства.

Все самое важное – не в карьерно-биографическом, а в экзистенциальном плане – произошло с нами в сороковые, роковые, свинцовые, пороховые, когда одни пытались нас убить, а другие – спасти.

Уже после того как Борис улетел в Киров-Вятку, а оттуда поехал в Коршаки попрощаться с теми местами, где они со старшим братом Жорой жили в войну, я нашел в своем домашнем архиве большой очерк нашего университетского друга Александра Шарымова, умершего семь лет назад, о детстве будущего шахматного короля. Этот очерк, построенный на воспоминаниях Спасского, предназначавшийся для сборника о знаменитых ленинградцах, так и не был напечатан. И я, когда в начале 70‑х работал над повестью о чемпионе мира, не знал, что мы оба в первый месяц войны чудом уцелели…

Детский дом в селе Коршаки

Июль сорок первого. Ленинградских детей эвакуируют из города.

Первый и третий эшелоны были разбиты прямыми попаданиями немецких бомб.

Второй эшелон проскочил.

Братьев Спасских, семилетнего Георгия и четырехлетнего Бориса, везли во втором эшелоне. О судьбе первого уже знали. Поэтому всех детей из детского сада на улице Марата – спокойствия ради, когда самолетов и не было видно в небе, – заталкивали на перегонах под лавки. Под лавкой, запомнилось Боре, было просторно и уютно, хотелось ехать как можно дольше и уехать подальше от войны. И уехали. Спаслись.

Чудом спаслись от бомб. Чудом пережили неимоверно долгую холодную зиму сорок второго. Катастрофически не хватало еды. Но к голоду как-то даже начали привыкать. Другое желание было неистребимо – привалиться к теплой печке и провалиться в сон: там – мама, там – еда, там – довоенный Ленинград. У него была дистрофия последней стадии, он умирал от голода. И умер бы, если бы весной не приехала мама, не привезла хлеба, масла, меду, не выходила его, не забрала их обоих из детского дома…

«Вас спасут рыбий жир и вера»

Брат был постарше и покрепче, а Боря почти ничего не весил, когда они приехали на подмосковную станцию Первомайская. И в шахматы брат играл лучше – научил их играть, правильнее сказать, показал ходы еще в детском доме ленинградский мальчик Юра Пионтек. До девяти лет Жора регулярно побивал Борю за шахматной доской и, случалось, поколачивал. Дразнили друг друга: Жора был Гитлер, Боря – Геббельс. Они жили в поселке имени Свердлова. В сорок четвертом Екатерина Петровна родила Иру, за которой присматривал Боря, Жора уже ходил во второй класс, и оба помогали матери, которая когда-то учительствовала, а теперь работала на фабрике, сторожила совхозные поля, торговала водкой. Тяжко было матери одной поднимать троих: отец оставил семью и жил в Москве. В Подмосковье первоклассник Борис Спасский пел на школьных концертах самодеятельности «Прощай, любимый город…».

О Ленинграде они думали непрестанно. В самые тяжкие дни мать повторяла: «Вас спасут рыбий жир и вера». Вера и в то, что они обязательно вернутся в любимый город. Вернулись уже после окончания войны. От Московского вокзала носильщик вез на тележке их скарб по Суворовскому проспекту до его пересечения с 8‑й Советской, где у них была комната в большой коммуналке.

Особенно радовалась возвращению мать; родные Екатерины Петровны, псковские крестьяне, жили в деревне, но ее сердце прикипело к городу, в который она когда-то приехала учиться. И в Ленинграде, как до этого в Подмосковье, бралась за любую работу, чтобы у ее ребятишек было «усиленное детское питание». Таскала тяжелые мешки; однажды, распалясь, подняла сразу два мешка и – упала. Когда ее привезли домой, виновато посмотрела на детей и проговорила: «Теперь – всё. Видно, я постарела. Мне вас теперь не вытащить». Было ей в августе сорок шестого, когда она надорвалась, – сорок лет. С той поры болезни не отпускали ее. «Но она постоянно сопротивляется болезням, – вписано рукой ее сына в очерк Шарымова. – Делает зарядку, молится Богу и поет революционные песни».

При всей своей внешней флегматичности Борис – человек страстный. Мальчишкой он страстно любил петь, читать Пушкина, а больше всего гонять на «гагах», коньках, уцепившись крючком за борт проезжающей машины «на прицепе». Тут он был ловчее старшего брата, катался отменно и никогда не попадался дворникам, не одобрявшим опасных затей малолеток.

Влюбился в белую королеву

Другим увлечением был трамвай, катание на «колбасе». Оно появилось ранним летом 46‑го, когда братья после уроков заново знакомились с Ленинградом. Это требовало необычайной ловкости: надо было вовремя зацепиться на трамвайном буфере и умело с него спрыгнуть, когда застукает милиционер или кондуктор. На каникулах, освоив катание на «колбасе» в своем Смольнинском районе, братья дерзнули совершить дальнее путешествие через весь город и добрались до зеленых аллей Центрального парка культуры и отдыха на Кировских островах, на одной из которых было здание с большим черным конем на фасаде и надписью «Шахматы».

– Сильнее страсти я не знал, – сказал мне Борис в Киеве в сентябре 68‑го, в один из дней финального матча претендентов на звание чемпиона мира Спасский – Корчной, когда мы гуляли по парку Шевченко над днепровской кручей. – Это было какое-то наваждение, сумасшествие, ни о чем другом я и думать не мог, выклянчивал у матери пятнадцать копеек на пирожок и стакан газировки и на «колбасе» трамвая добирался с Суворовского до ЦПКиО, торчал до ночи в шахматном павильоне, глядел, как безумный, на доску и больше всего хотел украсть белую королеву, в которую влюбился.

Королеву не украл, зато после месячных гляделок (не только Боря разглядывал происходившее на стеклянных досках, но и Борю, как оказалось впоследствии, высмотрел завсегдатай павильона, его будущий тренер в городском дворце пионеров Владимир Григорьевич Зак) осмелел настолько, что предложил нескольким ребятам старше его сыграть в блиц. Все шесть партий Боря продул, вышел из павильона, сел на траву и заплакал.