Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник) - Алексей Самойлов

– Напрочь забыл…

– Надо же, забыл, а я вот помню. Я всё про вас помню. Всё.

Теперь вот поминаем Васю, Василия Филипповича, короля карельского волейбола.

Мы жили с ним в одном петрозаводском дворе в то время, когда наши дворы, не только в Петрозаводске, жили волейболом и футболом. Посмотреть на баталии в Закаменском переулке приходил будущий генсек, а будущий первый президент России играл против петрозаводской «Науки», которую тренировал Василий Акимов.

Ну, да Бог с ними, с генсеками и президентами. Они не обойдены вниманием. А вот просто замечательных людей, королей наших дворов, наших краев, наших игр, нашего времени – у нас привечать не умеют. При жизни короли страдают от черствости и небрежения власть имущих или делают вид, что им безразличны знаки внимания в виде наград и почетных званий.

А может, им действительно безразлична эта мишура? Скажите на милость, каким еще званием может отметить власть человека, при жизни названного королем?

Василий Филиппович Акимов был и остается в нашей памяти королем карельского волейбола.

3. Часть нашей жизни

Петрозаводск, Астрахань, Москва

До Великой Отечественной мы жили в Петрозаводске на улице Калинина, за кинотеатром «Сампо». Когда собрались в эвакуацию, бабушка уложила несколько тысяч книг отцовской библиотеки в ящики (отец погиб в январе сорокового на войне с Финляндией), выкопала во дворе яму и опустила в нее ящики. Все, что было спрятано, украли. Уцелели только «Агрохимия» Прянишникова (отец и мать были агрономами) и «Война и мир» в четырех томах, оставленные в книжном шкафу.

В эвакуации мы были в Астрахани, куда бабушка отвезла меня и моего младшего брата Мишу к своей старшей дочери, тете Шуре, сестре моей мамы. В Петрозаводск вернулись в конце июля сорок четвертого. После шумной, густонаселенной во время войны Астрахани мой родной город казался тихим и сиротливо просторным. Его центр и набережная лежали в руинах, как в Сталинграде. В октябре сорок четвертого пошел в школу. Тогда же попытался освоить «Агрохимию» и «Войну и мир». Но Прянишников и Толстой оказались первокласснику не по зубам…

Почему я вспоминаю эвакуацию (нас бомбили и по дороге в Астрахань, и в самой Астрахани, когда шла битва за Сталинград), войну, «Войну и мир» в повествовании об игре, о мужской сборной СССР, сильнейшей в мире команде последних лет, играющей в волейбол для развлечения человечества? Кого и в чем пытаюсь убедить, когда сопрягаю такие разнокачественные материи как «война», «мир», «человечество» и «игра»?

Себя, самого себя убеждаю, что не пустым делом занимался, когда столько времени отдавал игре и на спортивных площадках и театральных подмостках – сначала как действующее лицо, потом как рецензент чужих игр. Теперь вот вспоминаю об этом.

Надо ли еще и вспоминать?

История болезни

В восьмом классе я был заворожен пленительным языком «Горя от ума» Грибоедова. В школьном литкружке, весной 1952‑го, когда отмечалось столетие со дня смерти Гоголя, сделал доклад о самом необыкновенном русском писателе. За два года до этого в «Новом мире» прочитал роман «Студенты» Юрия Трифонова и влюбился в этот текст и его автора.

Сам Юрий Валентинович не любил свое детище, за которое получил Сталинскую премию. В зрелых вещах он ушел далеко от «Студентов». Его первый роман во многом несовершенен, но ощущение свежести – взгляда, языка, молодой страсти – от чтения трифоновских «Студентов» осталось во мне с отрочества. Первую свою рецензию – в школьном читательском дневнике – написал на «Студентов».

Страсть к спорту Трифонов пронес через всю жизнь. Никто из наших литераторов так тонко не чувствовал, так глубоко не понимал спорт, как Юрий Трифонов.

Вспоминая свое довоенное детство, прошедшее в доме на набережной Москвы-реки (много лет спустя на сцене Театра эстрады, помещавшегося в этом доме, проходил второй матч Ботвинник – Таль), Трифонов посвятил очерк «История болезни», опубликованный в «Советском спорте» 27 апреля 1961 года, школьному другу Лёве Федотову.

«С Лёвкой Федотовым меня связывало так много! Он был замечательный человек. Когда-нибудь я напишу о нем. Я напишу о его храбрости, о его таланте, о его любви ко всем наукам, ко всем книгам, ко всем великим людям, ко всем искусствам. Он был смуглый, коренастый, лицом немного монгол, с золотыми славянскими волосами. Мы ходили с ним на шахматный турнир (Второй Мос ковский международный турнир проходил в 1935 году. – А. С.) в музей имени Пушкина – через Каменный мост… Мы увлекались шахматами так же, как астрономией, исследованием пещер, собиранием марок, джиу-джитсу…

Мы болели за Ботвинника. Он был наш, советский, и он приносил нам радость – побеждал!.. Лёвка играл в шахматы хуже меня, зато замечательно рисовал и писал научные романы в общих тетрадях.

Мы преклонялись перед талантами Лёвки Федотова. Он был гигантом и гордостью нашей школы. Как-то мы шли из парка, на нас напали ребята на Кадашевской набережной, и Лёвка уложил четверых при помощи джиу-джитсу. Во время испанской войны Лёвка, надеясь поехать добровольцем, закалял свою волю и ходил по карнизу моего балкона на пятом этаже. Он был близорук, у него было слабое сердце. Потом я уехал из этого дома. Тогда многие уехали (четырнадцатилетний Юра, сын “врага народа”, вместе с сестрой и бабушкой был выслан из дома на набережной на окраину Москвы. – А. С.). Но Лёвка продолжал жить там же, в маленькой квартирке на первом этаже, вдвоем с матерью, и я приезжал к нему в гости. Я гордился дружбой с ним и знал, что он станет великим человеком. Лёвка погиб на войне.

Вот о чем я вспомнил, глядя из окна на мрачные бетонированные стены этого дома, такого чужого, такого далекого. И я подумал о том, что шахматы – не просто игра. Они часть нашей жизни. Часть жизни, понимаете? В том-то и дело».

Часть нашей жизни

Да, конечно, шахматы – часть нашей жизни. Как и волейбол, баскетбол, футбол, хоккей. Имена Ревы, Щагина, Ульянова, Коркия, Лысова, Александра Белова и Кондрашина, Боброва, Бескова, Яшина, Стрельцова, Харламова впечатаны в память моего поколения. Стоит только потянуть ниточку, стоит только начать вспоминать…

Но стоит ли? Надо ли рассуждать в такое тревожное время об игре, о звездном ее часе в час, когда над миром нависла угроза «звездных войн»?..

Юрий Трифонов, утверждавший ценность игры в 1961‑м, через двадцать лет писал о ней в другой тональности. Статья «Загадка и провидение Достоевского», полученная редакцией «Нового мира» незадолго до смерти Трифонова, была опубликована в конце 1981‑го. «Почему гнев и боль Достоевского живы сегодня? Наше время переломное: жить дальше или погибнуть? Мир вокруг колоссально и чудовищно переменился. Достоевский с его фантазией не мог бы предположить, каковы перемены. Нынешний Кириллов обладает абсолютной способностью взорвать вместе с собой население Земли, чтобы стать богом. В 1975 году в Америке двадцатилетний физик соорудил из спортивного интереса атомную бомбу за пять недель… И все же характер человечества остался тот же: противоречивый, забывчивый, легкомысленный. Мировой Скотопригоньевск опомнится лишь тогда, когда вспыхнет пожар. Диктор Французского радио сказал в 1978 году: «Смерть Альдо Моро заслоняет всю остальную действительность. Но все же я сообщу вам о результатах бегов…» Бега продолжаются. Люди интересуются их результатами».

Статья Юрия Трифонова продолжала разговор о Достоевском, который начали в журнале Алесь Адамович и Даниил Гранин.

Быть или не быть человечеству?

В «Блокадной книге» нет ни слова о спорте, даже о легендарном футбольном матче, в котором победило мужество ослабевших от голода, но несломленных людей. Поначалу, на стадии сбора материалов, рассказывал мне Даниил Александрович, соавторы намеревались посвятить блокадному футболу главу, но она упорно не ложилась в «Блокадную книгу». Спортивная игра, изначально радостная, дающая ощущение счастья, и страдания, принесенные войной, не сочетались под одной обложкой.

Даниил Гранин прошел войну танкистом, Алесь Адамович партизанил в белорусских лесах. «Конечно, и без нас, если мир, если жизнь продлятся, литература скажет свое веское слово против третьей мировой войны. Может быть, великое на весь мир слово, – пишет Адамович в статье “Overkill”, в январском номере журнала “Дружба народов” за 1985‑й. – Но верится, что именно писатели, пережившие мировую войну, свое слово скажут. Больше писателей, переживших войну мировую, не будет никогда!»

Поражает простая, в сущности, мысль: наши поколения единственные в истории, поскольку в нашем личном опыте мировая война – последняя. Если маньяки развяжут третью мировую, никто не сможет ее вспомнить: все сгорит в атомном пламени… Жить дальше или погибнуть? Быть или не быть человечеству? До игры ли тут? До игр ли?..