Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник) - Алексей Самойлов

После его ухода из «Спартака» по собственному желанию, но не по собственной воле, мы проговорили с Петровичем в тренерской комнате детской спартаковской спортшколы на Вязовой больше двух часов. И хотя после фактического отстранения-ухода Кондрашина от дел команды прошел почти год, он все еще был выбит из колеи «всей этой травлей» и даже слышать не хотел о возможном возвращении в клуб, хотя с января, вскоре после того, как он отметил свое шестидесятилетие и стал оформлять пенсионные бумаги, с ним и в горисполкоме, и в облсовпрофе завели разговоры о возвращении.

Исповедуясь, обиженный, оскорбленный в лучших чувствах своими учениками, тренер не поливал их грязью, а старался припомнить то хорошее, что было у каждого из них, то доброе, что их всех объединяло. Это давалось ему не без душевного усилия, но и Гришаева, на которого никто управы не нашел, отметил за то, что тот помимо общих тренировок всегда занимался сам, дополнительно, по своей программе. И Харча (Александра Харченкова) похвалил: «Чистый человек». И для Павлова, Юры Павлова, капитана, подбивавшего, по его мнению, других, более задиристых и хорохористых вроде Генки Капустина катить на него, Кондрашина, бочку, нашел добрые слова: «Он ведь человек порядочный, нутро у него здоровое, но в последние годы что-то портиться начал – мания величия, что ли, разыгралась…»

И готов был признать Кондрашин, что и его, тренера, есть вина в том, что тренировки стали менее продуктивными, менее интересными, и допускал, что в свое время, в середине семидесятых, когда «Спартак» стал чемпионом страны, сокрушив непобедимый московский армейский клуб, он, Кондрашин, должен был бы выбить у городских властей разрешение на строительство зала для спортигр, которого так не хватает «Спартаку».

И пусть он ошибался, и не всегда был настойчив в отстаивании интересов своих игроков, и, наверное, не всегда гибок и дипломатичен, как скажем, Вячеслав Платонов, к успехам которого он всегда присматривался с ревнивым вниманием, пусть так, Петрович готов с этим согласиться… Но как ему примириться с тем, что его ученики проделали всё тихой сапой, предали его, учителя, которого кое-кто из них считал вторым отцом. Правда, древний мудрец полагал, что, когда дети предают отцов, это в порядке вещей, а вот когда отец предает своих детей, это страшно, это всеобщий распад, конец света. Что ж, доверенных и доверившихся ему малых сих он не предавал, так что ничего непоправимо страшного в случившейся с ним истории не произошло. Но ничего не утешало – ни мудрость мудрых, ни радость в глазах сына, не привыкшего подолгу видеть отца дома, ни поддержка жены, советовавшей наплевать и забыть, не рвать сердце, а почаще ездить на дачу и копаться в земле, как и положено законопослушному пенсионеру…

Спор с Пинчуком о шахматных чемпионах

Виктор Шкловский ввел в обиход чрезвычайно важное понятие – «гамбургский счет», показатель истинного класса в литературе, искусстве.

У Пинчука свой гамбургский счет. Его интересовал не только и не столько профессиональный класс игрока, сколько человеческая безупречность мастера, чемпиона. Он судил строго, жестко, для него были сомнительны даже выдающиеся творцы, если они дрогнули в час выбора и пошли против совести.

В последний раз мы разговаривали с Толей в спортивно-концертном комплексе в Ленинграде, на открытии футбольного сезона. «Зенит» принимал тогда, кажется, московское «Динамо». Мы давно не виделись с Пинчуком и проговорили всю игру… об игре, только не той бледной, невыразительной, невразумительной, синтетической игре на синтетическом покрытии, а о шахматах. Я о них много лет писал, он в них играл. Старый наш нескончаемый спор: о Спасском и Тале. В свое время я много рассказывал Пинчуку о своем однокурснике по Ленинградскому университету и герое моих документальных вещей Борисе Спасском и его друге, ставшем впоследствии и моим другом, Михаиле Тале. Надо сказать, что, когда мы познакомились с Пинчуком, Таля он обожал и боготворил, Спасским лишь интересовался. Тем более показательна трансформация отношения Пинчука к двум шахматным чемпионам.

– Спасский поступил в высшей степени благородно, когда отстоял свое право на матч с Фишером, когда не воспользовался разного рода нарушениями протокола со стороны американского гроссмейстера перед Рейкьявиком и в начале поединка не прекратил матч, что практически сохраняло ему корону еще на три года, – говорил Анатолий. – Спасский истинный джентльмен и рыцарь, ему противна победа, добытая нравственно сомнительным путем. Что же касается Миши, не могу простить ему участие в карповской бригаде в двух матчах с Корчным, что бы ты ни говорил о совершенно особых обстоятельствах, при которых Таль дал слово Карпову помогать ему в матче на первенство мира с Корчным… Два чемпиона мира на одного претендента – это что, по совести?!.

Наш старый, так и не оконченный спор с Толей Пинчуком. По совести? Не по совести? Прав был Михаил Таль тогда, перед Багио, и потом, перед Мерано, согласившись быть тренером-консультантом двенадцатого чемпиона мира? Или не прав? Я и сейчас не могу для себя решить окончательно этот вопрос. Да и не нам, людям со стороны, решать его, а только самому Талю.

Что же касается Бориса, тут у нас с Толей и спора не было. Я-то хорошо знал, сколько нервной энергии сжег Спасский, чтобы настоять, вопреки мнению больших начальников, на своем праве играть матч с Фишером, своей моральной обязанности перед людьми и миром играть матч с самым сильным соперником, отобранным законным путем (вот в этом-то весь Спасский, как в признании этой обязанности высшей ценностью весь Пинчук!).

Кондрашин по этому гамбургскому, пинчуковскому счету всегда у ковра. Его промахи, просчеты, ошибки Пинчук, не склонный ни из кого делать икону, мотал на ус, оприходовал, классифицировал как дотошный документалист-аналитик, объяснял особенностями крученого кондрашинского характера, недостатками воспитания, изношенностью нервной системы, но не нравственной неразборчивостью, не искательством чинов и званий.

Наш старый, нескончаемый спор с Пинчуком – о вине и беде человека, живущего под гнетом нечеловеческих условий, в эпоху двойного бытия как факта нашей эпохи, двоедушия, двоемыслия, когда «добро» и «зло» в системе общественных координат легко менялись местами, когда верховные правители человеческого поведения – совесть, ответственность, стыд – решительно не согласовывались с отечественной практикой насильственного насаждения земного рая. Так можно ли, спрашивал и спрашивал я Толю, в условиях уничтожения морали, ее превращения в антимораль столь строго судить людей, идущих на компромиссы, чтобы выжить, так сурово относиться к ним, выжившим и живущим?.. А он отвечал (и отвечает), что во все, даже самые тяжелые, времена были люди непокорившиеся, несгибающиеся, жившие в ладу со своей совестью.

Претензий морального свойства к Кондрашину Анатолий Пинчук не предъявлял. Разве что, как свидетельствует хорошо знавший обоих Михаил Чупров[4], Пинчук как-то обронил: «Кондрашину дан язык не для того, чтобы что-то сказать, а для того, чтобы что-то не сказать». Я тоже по разным поводам слышал от Толи нечто похожее. Но, во-первых, он был блистательный острослов и говорил об этом шутливо, скорее любуясь Петровичем, нежели осуждая его. А во-вторых, какой же игрок откроет вам все свои карты?..

Удержал корабль на плаву

14 октября 1989 года в спортивном манеже на улице Красного Курсанта в третьей дополнительной пятиминутке спартаковцы Ленинграда вырвали победу в матче чемпионата страны у минского РТИ. Харч, тридцатишестилетний ветеран Александр Харченков, был в этот вечер королем баскетбола, вдохновенным творцом. Одну пятиминутку спас двумя силовыми таранами-проходами под щит и, соответственно, четырьмя очками, другую – трехочковым броском, совпавшим с сиреной, а в третьей давал такие голевые передачи, что молодым осталось только забивать.

И когда перевозбужденные неслыханной рубкой болельщики после матча бросились поздравлять Кондрашина, он отстранился: «Все поздравления – Харчу. Он сегодня выиграл». Поискал глазами председателя хозрасчетного клуба «Спартак» (дело было уже на улице, перед входом в манеж) и спросил его, нарочито громко, чтобы «локаторы» Харченкова, дававшего автографы в отдалении, засекли: «Там у нас, кажется, в качестве приза лучшему игроку сезона определили цветной телевизор? Правильно? Так можно уже сегодня телик Харчу отдать…» И когда потрясенные от инфарктно-инсультной игры любители давно уже покинули зал, когда отпустили Харча охотники за автографами, Кондрашин, посмеиваясь, сказал двум своим верным оруженосцам-журналистам, Мишане и Сереге: «Вчера у них процент попадания с игры был шестьдесят три, а у нас сорок три. Интересно, сегодня мы до тридцати-то дотянули?..»