Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник) - Алексей Самойлов

Об этом я узнал через месяц, приехав в Москву из Болгарии. «Интрыги», приговаривает в сходных ситуациях Валентина Ивановна Платонова, жена знаменитого волейбольного тренера, педагог. Толя Пинчук тоже говорил что-то в этом роде – мол, разворошили мы с тобой осиное гнездо, и еще говорил, как хорошо жить в тихом северном городке и не ездить по заграницам, потому как в таком разе никто не перекроет тебе кислород. С этими его утешениями вернулся я в свою Карелию и решил впредь с большим баскетболом не связываться…

Объяснение в любви с нотой печали

Но не тут-то было. Через каких-нибудь двадцать три года (я уже жил в Ленинграде и работал в журнале «Аврора») позвонили друзья из самого боевого перестроечного подразделения «Ленинградской правды» – отдела информации – и попросили назавтра сочинить двести строк о Кондрашине в связи с его шестидесятилетием. «Конечно, если бы был жив Толя…» – сказали мне, и я не обиделся: кто же лучше Толи Пинчука изваял бы «нетленку» о Петровиче. Даже загордился немножко: стало быть, верят в меня, если о самом Кондрашине просят слово сказать, да еще в такой трудный для него час, когда «Спартак» остался без Кондрашина, пастыря, поводыря, наставителя. Сотворил я «Объяснение в любви с нотой печали», а «Ленправда» напечатала его 14 января 1989‑го. Когда признавался в любви к Петровичу, вспоминал Толю. Из всех его героев, героев-соавторов, о которых и с которыми он писал книги (баскетболисты Арменак Алачачян и Геннадий Вольнов, пятиборец Игорь Новиков), о которых сочинял газетные и журнальные очерки, самым близким ему, несомненно, был Владимир Петрович Кондрашин. От интенсивного общения с Петровичем (тут мы с Пинчуком сходились во мнении) может поехать крыша или под этой крышей прорастут две-три мысли – если ими с умом распорядиться, они и в книгу вырастут, и в диссертацию, и в монографию не слабее, чем у американца Джона Р. Вудена.

На этот раз Анатолий Михайлович Пинчук не выписывал мне командировочного удостоверения и не давал редакционного задания пойти к Владимиру Петровичу Кондрашину потолковать о жизни и попытаться набросать его портрет. И хотя он не уполномачивал меня написать портрет Кондрашина, я считаю себя обязанным хотя бы набросать штрихи к его портрету. Как жаль, что Анатолий Пинчук,

великолепный литератор, умница, вечный оппозиционер, баскетбольный Дон Кихот не создал кондрашинский портрет, о чем страстно мечтал, но не успел, сраженный инфарктом на пятьдесят восьмом году жизни.

Судьба тренера и судьба города

Кондрашин был бы великим тренером и в Лос-Анджелесе, и в Белграде, и в Москве. Но он родился, живет и работает в Ленинграде – в «великом городе с областной судьбой» великому специалисту приходится тяжко.

У нас в стране между жизнью в столичной Москве и в провинции – огромная разница. Где густо, а где пусто, в пояснениях не нуждается. Соперничество Ленинграда с Москвой идет не только по линии «густо-пусто», как у остальной провинции, а решительно во всем. Дело не только в прозе житейской, в строго фондируемых благах. Выдающемуся ленинградскому таланту трудно еще и из-за отношения к нему в столице. Неужели надо непременно переехать в Москву или вообще покинуть отечество, чтобы тебя признали и короновали лавровым венком шахматного чемпиона или нобелевского лауреата в области литературы?! Но ведь и пророков, признанных при жизни замечательных мастеров, артистов, музыкантов, шахматистов, ученых, тренеров не жалуем, не оберегаем, не носим на руках… Вот они и уезжают – кто в Москву, а кто и в Америку.

И все-таки замечательные таланты вниманием не обойдены и есть множество людей в городе, кому живется гораздо хуже. Это наша общая боль, и высокочтимые земляки стараются – словом и делом – помочь сирым, бедным, обездоленным, недаром движение милосердия с подачи писателя Даниила Гранина зародилось у нас в Ленинграде. В милосердии нуждается всякая человеческая душа. Талант же нуждается не просто во внимании и признании, а в обожании, в курении фимиама. «Таланту надо помогать, бездарности пробьются сами» – отчеканил когда-то московский поэт Лев Озеров. Как он был прав! Бездарности пробиваются всюду и везде, они похожи на тараканов, их не берут никакие яды, разве что мороз выбьет… А наши ленинградские таланты морозного, ледяного отношения к себе не заслужили. Сабониса Литва на руках носила. А мы – Сашу Белова? А ведь он был гений чистой – баскетбольной – красоты!..

Уже давно, больше десяти лет, нет Саши Белова. А его учитель Владимир Петрович Кондрашин на четвертом году перестройки был отставлен от своего «Спартака», как некогда Ломоносов от Российской академии наук…

Такое вот курение фимиама на питерский лад.

Да, трудно живется-можется великому тренеру в великом городе с областной судьбой.

Кондрашин был мрачнее тучи

4 октября 1989 года Кирилл Набутов возвестил за кадром – на экране в этот момент показывали Кондрашина на тренировке его команды в «Юбилейном»:

– «Спартак» вновь возглавляет этот всемирно известный человек (тут Кондрашин в свитерке, руки в брюки, стал покачиваться с пяток на носки и что-то насвистывать. – А. С.) со всесоюзно известной привычкой насвистывать в минуты раздумий…

Как рекламный агент Кирилл Набутов вне конкуренции. На следующий день ленинградские баскетбольные «фаны» устремились в «Юбилейный», куда и зазывал их Набутов на первый в нынешнем сезоне матч «Спартака» с донецким «Шахтером».

«Спартак» выиграл, но обычно хмуроватый на игре Кондрашин был мрачнее тучи:

– Разве это высшая лига? Это же уровень первенства города двадцатилетней давности. Правильно говорю?..

Я чуть было не согласился с самобичующимся тренером, но имеющий более долгий опыт общения с Кондрашиным Эрнест Серебренников вовремя встрял в разговор и вроде бы согласился с Петровичем по поводу того, что огня в глазах нынешних молодых маловато, но, с другой стороны, нашел мрачные мысли тренера чересчур мрачными, поскольку команду он принял совсем недавно, а мы-то знаем, что Петрович что-нибудь такое обязательно придумает, от чего и огонь в глазах молодых загорится. Кондрашин только похмыкивал, слушая витиеватые рассуждения телекомментатора, но тучи с его лица уплыли, и он даже заулыбался, впрочем, недоверчиво.

И чело тренера, омраченное неизбывными заботами и неразрешаемыми проблемами, и сетования на стремительно снижающийся уровень игры, на гаснущий в глазах молодых огонь – все было привычным, как вывих плечевого сустава, как привыкли мы жаловаться на неустроенность нашей жизни, в которой одним не хватает порядка, другим – свободы, и все по-своему правы.

Коренной питерец, Кондрашин родился в 1929‑м, в год «великого перелома», в блокаду начал работать. «Великий перелом» покорежил всех соотечественников, но самые глубокие раны, самая тяжкая надсада души у детей великого перелома и блокады: глад, мор и хлад – прихватили их в пору завязи, начавшегося было первоцвета, и навсегда отпечатались печалью в их глазах, многообразными хворями-болячками и разнообразными фобиями, в том числе и страхом черного дня. Страх этот живет во многих из нас, на своей шкуре испытавших и тот хлад, и тот глад, и тот мор. Кого-то этот страх парализовал на всю жизнь, и они, при всей энергичности, жизнелюбии, пребывают во внутреннем оцепенении и не способны ни на какие перемены в себе и вокруг. Другие, напротив, завелись и неистовствуют, требуя ломки всего и вся, подгоняемые тем же страхом. Третьи, хоть и стенают и жалуются, страх в советчики не берут и пытаются свой земной урок исполнять добросовестно, вопреки стечению неблагоприятных обстоятельств.

Кондрашин из третьих, про кого говорят: глаза боятся, а руки делают. Слава Богу, не перевелись еще у нас делатели-мастера, ими, как известно, дело ставится, и праведники тоже не повывелись, на них земля держится. Впрочем, что это я заговорил о праведниках, когда предмет нашего разговора – человек игры, игрок? А игроки и праведники традиционно воспринимаются как фигуры полярные: у праведника есть за душой святое, а у игрока (в русской классической литературе игроками назывались картежники) ничего святого нет.

Как Петрович расписывал «пулю»

Карты, игральные карты, которые так много значат у Пушкина, Лермонтова, Гоголя, долгие годы были у нас на подозрении. Между тем человек, пожалуй, ни в чем не раскрывается так быстро и полно, как в игре, в том числе и карточной.

Однажды Пинчук поделился со мной своими наблюдениями над расписывающим «пулю» Кондрашиным.

– Как, спрашиваешь, Петрович в преф играет? А как и в баскетбол – от обороны. Если у него на руках восемь взяток, он закажет семерную; если у меня восемь – я закажу восьмерную; а Серега Чесноков[3] и с семью верными рискнет на девятерную. При таком подходе Петрович сильно никогда не залетит, но и очень много не выиграет. И в баскетболе больше всего ценит надежность, фундаментальность, логичность. Заметь, он не требует от своих игроков риска, не призывает увлекаться трехочковыми бросками. Кстати, когда Петрович сам играл, то прекрасно бросал издалека от головы двумя руками. Тогда трех очков это не приносило, но он шел на риск. Впрочем, риском, скорее всего, это не считал: бросок у него был поставлен отменно. И потом, наверное, как настоящий тренер, руководствовался английской спортивной мудростью: «Хочешь быть тренером – забудь, как ты играл». Всяческие экстравагантности в игре ему претят. У него весьма своеобразная табель о рангах: если все вокруг называют талантливого, но пижонистого баскетболиста князем, он считает его плебеем. Таланта не отрицает, но пижонства, стремления пустить пыль в глаза не выносит. Зато Хомичюсом восторгается, потому что тот, как папа Карло, пашет все сорок минут, отрабатывает и за себя и за других. Азарт свой Петрович придерживает. И в баскетболе, и в картах. И там и там он неожиданен и непредсказуем. Питерские друзья Петровича преувеличивают, по-моему, и невозможную сложность его перекрученного характера, и его абсолютную непредсказуемость. А он просто очень умный человек, и как всякий природно умный мужик сложен и непредсказуем. Я однажды с ним в «Стреле» всю ночь в купе проговорил и понял, что уже продуманную мной книгу о нем надо передумывать заново… Сколько нового открылось мне в этом человеке, которого я знал, казалось, целую вечность!