Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник) - Алексей Самойлов

Клей, о чем я узнал позже, видел в кинохронике, как я нокаутировал в Мельбурне чилийца Тапиа и на рожон в нашем бою не лез, держал меня на дистанции, используя преимущество в росте и скорости, изредка доставая меня одиночными ударами. Они не причиняли мне особого беспокойства, но судьями учитывались. Разорвать дистанцию, навязать ближний бой длиннорукому и феноменально быстрому американцу у меня не получалось. Во втором раунде шла равная борьба, а в третьем я пытался боковыми ударами попасть в голову, но тщетно. И тогда я пошел в клинч, но это уж совсем не мой стиль…

В общем, имея все шансы на вторую золотую олимпийскую медаль в своем «родном» весе, я остался без золота, как и Евгений Феофанов, проигравший в полуфинале поляку Тадеушу Валасеку. А Клей в финале в пух и прах разбил трехкратного чемпиона Европы грозного Збигнева Петшиковского. Наш же бой с американцем специалисты назвали поединком равных, в котором судьи дали моему сопернику победу по очкам. Да и сам Мохаммед Али не раз потом признавался, как нелегко далась ему победа над очень техничным русским боксером. Через четверть века после римской Олимпиады мы встретились и обнялись с ним на празднике бокса во Дворце спорта ЦСКА в Москве. Глядя на могучую фигуру лучшего тяжеловеса мирового бокса, признанного атлетом номер один США в двадцатом веке, подумал: «И как только я мог боксировать с этим гигантом?!»

…Из наших с Шатковым посиделок в Садах мне особенно запомнился летний день восьмидесятого, в канун московской Олимпиады, куда триумфатор Мельбурна был приглашен в качестве почетного гостя. Надев очки, он читал привезенные мной из дома Набутовых телеграммы, датированные июлем 1969 года: боксеры, журналисты, преданные болельщики Шаткова, огорченные вестью о его тяжелой болезни, выражали уверенность в том, что железный организм и несокрушимая воля чемпиона победят недуг…

День был ясный, солнечный. Солнце пробивалось сквозь полог листьев, узорчатыми пятнами покрывало стол и лицо Шаткова. Прочитав телеграммы, которые ему одиннадцать лет назад зачитывали жена и дочь, Геннадий Иванович осторожно положил бумаги на столешницу и долго молчал…

Летний день с Шатковым в Садах, в канун открытия Олимпиады в Москве, соединился в памяти с церемонией зажжения огня на Олимпийских играх в Атланте. Американцы, хозяева летних Олимпийских игр 1996 года, доверили зажечь олимпийский огонь в Атланте сопернику Шаткова на олимпийском ринге Рима Кассиусу Клею – Мохаммеду Али – и он, страдающий болезнью Паркинсона, двигающийся по ступенькам лестницы нетвердой поступью, сжимающий в дрожащей руке факел, отказавшийся служить в воевавшей во Вьетнаме американской армии, потомок американских рабов, боровшийся с расовой дискриминацией, зажег олимпийский огонь и стал кумиром всех людей независимо от цвета их кожи – героем человечества.

Церемония зажжения олимпийского огня в Атланте, пусть на мгновение, объединила, сплотила миллиарды телезрителей, потрясенных триумфом человеческого духа. Не забыть и реакцию на высшую точку этой церемонии тогдашнего президента США Билла Клинтона: «Наступило время, когда американцы должны высказать свою благодарность человеку, давшему им так много».

Наступит ли время, когда сопернику Мохаммеда Али, равному ему по величию души и умению с веселой отвагой выдерживать удары судьбы, наша власть скажет свою благодарность?.. Я задал этот вопрос в 1996‑м в общероссийской спортивной газете, но не был услышан.

За победу в Мельбурне Шаткова наградили орденом Ленина. Первый президент России Борис Ельцин назначил Шаткову и еще шестерым питерским «олимпионикам» персональные пособия в размере десяти минимальных оплат труда. Но не о деньгах речь, не о наградах. Неужели никому из питерских москвичей, правителей современной России, никому из городских законодателей, спрашивал я в петербургском аналитическом еженедельнике «Дело» 21 мая 2007 года, не приходит в голову, что они живут в одном городе, в одной стране не просто с героем современного спорта, а с великим человеком, давно уже достойным называться почетным гражданином Санкт-Петербурга?..

Иосиф Бродский, родившийся, как и Шатков, в майские дни, но восемью годами позже, видевший заслугу своего поколения в том, что оно не дало сталинизму окончательно опустошить души людей, уже став нобелевским лауреатом, в выступлении на стадионе перед выпускниками Мичиганского университета 18 декабря 1988 года выразил символ веры нашей поколенческой когорты: «Старайтесь уважать жизнь не только за ее прелести, но и за ее трудности. Всякий раз, когда вы в отчаянии или на грани отчаяния, когда у вас неприятности или затруднения, помните: это жизнь говорит с вами на единственном хорошо ей известном языке… Какой бы исчерпывающей и неопровержимой ни была очевидность вашего проигрыша, отрицайте его, покуда ваш рассудок при вас, покуда ваши губы могут произнести: “Нет”. Старайтесь помнить, что человеческое достоинство – понятие абсолютное, а не разменное, что оно несовместимо с особыми просьбами, что оно держится на отрицании очевидного».

И в декабре 1988‑го, когда Иосиф Бродский произносил речь на стадионе в Энн-Арборе, и в январе 2009‑го, когда мы прощались с Геннадием Шатковым на Смоленском кладбище Васильевского острова, и сегодня мы отрицали и отрицаем очевидность нашего проигрыша, помним, что человеческое достоинство, как и человеческое благородство, – понятие абсолютное. Помним и то, как много всем нам дал Геннадий Иванович Шатков. В каждом несломленном, несдающемся, не согласном признать проигрыш есть шатковское начало. В эпоху торжествующей серости, опасного понижения духовной стоимости человека люди чести, мужества, благородства и достоинства необходимы, как воздух.

Самопожертвование

Петрозаводск, январь 65‑го

Первый раз я написал о Платонове в январе 65‑го в «Советском спорте», единственной в стране центральной спортивной газете.

Тогда в нашей стране все было единственным: одна партия, один сорт колбасы, один – сыра, один – пива. Конечно, в Москве, где в Столешниковом переулке неподалеку от памятника Юрию Долгорукому и главного «Гастронома» столицы и всего Советского Союза – Елисеевского – жили мои родственники, прилавки ломились от языковой, телячьей, особой, ливерной яичной, «советской» твердокопченой и прочих колбас, осетровых ба лыков, швейцарского, краснодарского, голландского, «советского», костромского сыра. И пиво в Москве и Ленинграде было не только жигулевское – портер, мартовское, ленинградское, рижское…

В Петрозаводске, моем родном го роде, куда я вернулся после окончания Ленинградского университета, в открытой продаже были один-два сорта колбасы – отдельная и докторская, один-два сорта сыра – российский и голландский, а из пенных напитков одно жигулевское. Его сметали с прилавков мгновенно, набивая «авоськи» десятком бутылок, его про давали в театральных буфетах и в перерывах заседаний сессий Верховного Совета Карельс кой АССР, специально завозили в дома культуры по случаю каких-то спецмероприятий типа выездного заседания секретариата Союза писателей Российской Федерации, гимнастического матча Россия – Финляндия, чемпионата СССР по волейболу в высшей лиге…

Дом физкультуры, где играли лучшие волейболисты страны и мира (тогда мы были впереди всех на планете в области балета, освоения космоса и в самой распространенной на свете игре с мячом – волейболе), примыкал к редакции республиканской ежедневной газеты «Ленинская правда», откуда я в тридцатипяти градусный мороз совершал стремительные пробежки на волейбол и обратно, ибо вел номер как дежурный секретарь газеты, писал репортажи в номер «Ленправды», а ночью – отчеты для Москвы… Сейчас удивляюсь одному: когда же я спал и когда смотрел волейбол в исполнении

Мондзолевского, Сибирякова, Буро бина, Качаравы, Кравченко, Саурамбаева, Гай кового, Платонова?..

И самое удивительное – когда успевал проглотить пять (шесть, семь) холодных, как онежский лед, бутылок жигулевского, а потом полночи сидеть в гостинице «Северная» и слушать великолепную «травлю» за волейбол и жизнь тренера одесско го «Буревестника» Марка Барского (с одесситами я тогда особенно сдружился), остроумные, с подначкой рассказы держащегося особняком, чуть надменно, гордого потомка грузинского княжеского рода Гиви Ахвледиани, на ставника ЦСКА; два или три раза посидели в гостиничном ресторане с другом моего первого тренера Василия Акимова – Николаем Михеевым…

Ни Геша Гайковой, против которого я одиннадцатью годами раньше играл за Петрозаводск на матче четырех городов на Зим нем стадионе, ни Вячеслав Платонов в круг моего тогдашнего общения не входили. Оба выступали за ленинградский СКА, продувший все встречи в петрозаводском туре чемпионата страны; на фоне тогдашних грандов – одесситов, московских армейцев, казахстанцев – наследники замечательной команды Ульянова, Воронина, Эйнгорна, Михеева выглядели бледно. Матчи с их участием организаторы ставили на утренние часы, казалось, ленинградские армейцы спят на ходу. Публика их освистывала, с балкона Дома физкультуры кричали: «Про снитесь! Не позорьте Ленинград!..»