Моя повесть-1. Хлыновск - Кузьма Петров-Водкин

    Такие случаи были нередко с Васильичем.

    Вызовет обычно после подобной истории Прасковья Ильинична кучера, сделает строгое лицо, приготовится распечь его… А Васильич, с шапкой в руках, блестит коричневой лысиной, с виноватой улыбкой на багровом, отмороженном лице - такой добродушный, трогательный с его человечностью во всех чертах, что хозяйка теряет приготовленный тон и уже жалостливо обращается к нему.

    - И что же ты наделал, Васильич?

    - Виноват больно я, - отвечает он. - Никакого прекословия против вины моей не имею, Прасковья Ильинична.

    - Ведь ты можешь так и Митеньку вывалить да заморозить.

    - Никак нет, Прасковья Ильинична, этого быть никак не может… С Митрем Семенычем я всегда на полном чеку бываю и смотрю в оба… - Он забавно при этих словах почешет лысину.

    - То бишь не совсем в оба, а в один глаз, но зато полностью.

    И действительно, хозяина Васильич оберегал не меньше собак…

    Итак, Васильич пускал за чаем шутку, чтоб рассеять впечатление на окружающих от Стифеевой жадности ко всему сладенькому. Эту слабость все знали, но по свойственной мужикам артельной этике старались не замечать: старик, мол, всех нас старее годами, а старый, что малый. Мужики сидели вдоль стены спинами к окнам, а женщины и я среди них с матерью - на скамьях против света.

    В углу под образами сидел слепой Никифорыч. Рядом с ним караульщик Михалыч, чернобородый, с проседью, с нависшими сурово бровями и с длинными усами, стелющимися над бородой и скрывающими губы и рот. Когда он пил чай, в блюдце веером плавали его усы, которые он аппетитно и звучно обсасывал после каждого допития блюдца. При пугающей наружности Михалыч был внимательный и мягкий человек ко всем

    Вскочишь, бывало, ночью. Он с палкой на ступенях у кладовых сидит Возле него Змейка растянулась - блох ищет.

    - Аль это ты, - окликнет Михалыч, - живот, что ль, прихватило?… Ну, ну…

    Присядешь возле него.

    - Ты что это, миленок? Ты бы спать шел…

    А мне интересно, необыденно все кругом: спит дом, а бодрый Михалыч сидит себе, и в сон его не клонит. В саду тьма. Ни за что, кажется, носу бы не просунул в калитку, в пустой ночной сад…

    - А как ты, Михалыч, не боишься? - спрашиваю.

    - Чего же бояться, да еще в городу: зверев тут, чай, нет.

    - А темнота?

    - Да где она, темнота? Глянь поверх головы - столько тебе огнев, что и счесть невозможно. А если насчет злого человека - Змейка не допустит, уследит. Собачья тварь, она до всего носом доходит, от нее не укроешься.

    Разговоры за чаем вертелись обычно возле ночных впечатлений.

    Никифорыч встревал в разговор, описывая свою битву с бесом:

    - Хлестну его по морде, а он уже с правого плеча примостится…

    - Ох, Никифорыч, - скажет с сожалением Фекла-птичница. - Я, чай, мерещится все это тебе, болезный.

    - Никак ему с правого плеча быть не приходится, - поучительно вставит Стифей. - Потому справа ангелу полагается.

    Никифорыч заволнуется.

    - Врать, что ль, я буду при летах моих. Уши-то мои, вот они, при мне: слышу, знать, как он справа ноздрей дышит…

    - Ух, - взвизгнет Васена-кухарка, - пресвятая Богородица, страх какой, я ведь рядом лежу.

    Ерошка, мой товарищ по работе в саду, смешливый парень лет пятнадцати, не сдержится - фыркнет.

    - Дубина, растямил глотку, - заворчит Никифорыч и замолчит до конца чая.

    Куприян Савельич, садовник-ученый из киевского садоводства, выскажет свое мнение.

    - Видения и сны больше от желудочного неварения бывают…

    Этим замечанием дворня ухватится за сны. и начнутся рассказы на эту тему.

    Стифей Иваныч, оказывается, верхом на корове от бани до погреба всю ночь ездил.

    Ерошка брызнул смехом и слюной в бороду Стифея попал…

    - Ах ты, жеребец из кобыльей породы, - взорвется Стифей, и ломтем хлеба он норовит запустить в Ерошку, тот, подобно ужу, соскальзывает под стол.

    - Прости парня, Стифей Иваныч, - на смешные дела его мать родила, - умиротворяет Васильич Стифея и вспоминает свой сон.

    - К чему только сон такой? Будто вызывает меня хозяин в кабинет к себе… Ну, я и пришел будто к нему, да взглянул себе под ноги, а на мне штанов нет…

    За столом засмеялись.

    - К стыду это тебе какому ни есть, Васильич, - болезнует Фекла.

    - Ох, людыньки, к чему только мой сон, - зажеманится Васена и плутовски стрельнет глазами на Стифея. - Будто я… - Васена сделает смущенный вид, закроется фартуком, и только ее нос пуговкой задорно торчит наружу… - Будто под венец святой собиралась…

    За столом даже все крякнут.

    Дело состояло в том, что Васена имела виды на Стифея. Старик слыл богачом. В его кованом сундуке под постелью в каретнике, говорили, имелось до двухсот рублей денег. Васена всеми способами хотела женить на себе богатого старика. Стифей потерял голову от всех ухищрений молодой задорной женщины. Тайком назначена даже была свадьба. В эту путаницу пришлось вступиться самой Прасковье Ильиничне для уговора старика не делать глупости и стыда перед Стифеевыми внучатами, из которых каждый был не моложе Васены. Дворня над этой интригой много смеялась потихоньку от Стифея.

    Пришел дядя Ваня, опоздавши к чаю.

    - Приятного аппетита, - говорит он.

    - Милости просим чай кушать, - отвечают за столом.

    - Ну как, Иван Пантелеич, взаправду, что ль, разговаривать будут?

    Дядя Ваня и сам взволнован предстоящим событием. Улыбаясь, он отвечает спросившему:

    - Установляем. Ремонтщик говорит - все ладно идет. Колокольчик уже пробовали, - звонит.

    - Колокольчику что не звонить, - говорит Стифей, - натяни веревку хоть через весь город…

    - А голосом еще не пробовали? - спрашивает Иван-конюх.

    - На будущей неделе установка трубок, - отвечает дядя.

    - А кто по нему говорить-то будет? - спрашивает Васена.

    - Кому же, как не бесу, - отвечает как бы себе Никифорыч.

    - Кто про што, а шелудивый про баню, - на высокой ноте бросает Васена.

    - Не брыкайся. Бесы-то с твоей кровати шмыгают по запечке, - рассердился Никифорыч и ощупью выходит из-за стола.

    Эти перебросы как бы в сердцах не мешали Васене ухаживать за слепым: выпаривать вшей, менять и стирать белье старика и печалиться над ним о "слепом горе", о "темной долюшке" Никифорыча.

    Свернутый в сторону разговор выправляется младшим приказчиком:

    - Особенного, удивительного в этом не встречается. Вот, например, взять, есть стекло такое - зажигательным называется… Его наставить на солнце - оно и зажигает… А ведь солнце рукой не достанешь.

    - Ну? - вскидывая скобкой волос, удивляется Иван.

    - А оно, может, и спичку подставляют? - вступает в разговор Брошка. - Я, лопни глаза, на ярмонке сам видел, как один у мужика семишник из носа вытащил.

    Приказчик обещал выпросить у земского писаря такое стекло и показать его действие присутствующим. Разговор, перебросившийся к зажигательному стеклу, происходил по поводу устанавливаемого Махаловыми примитивного по тем временам телефона для переговоров с Узминым, доверенным Махалова по хлебным операциям и жившим улицы через три от нас. Интерес к телефону заключался главным образом в том, что никто из дворни не верил в возможность переговоров, хотя бы и "через проволоку", на такое большое расстояние, а во-вторых, к этому примешивалось желание провала этой затее, как выдумке грамотеев. На случай же, если "разговорная проволока" осуществится, то, чтобы не быть одураченными, у некоторых из мужиков возникли упрощающие это дело мысли.

    Иван-конюх, здоровеннейший мужик, о котором говорили, что от силы и здоровья у него все мясо хрящом проросло, так Ивана осенила такая мысль:

    - Знаете, мужики, я так думаю, что это самое говоренье и очень даже возможно… К примеру сказать - ежели мне да рупор, которым с парохода разговаривают, да ежели я в него голос подам, так, чать, у амбаров будет слышно. Да что - амбары - с Малафеевки народ сбежится, ежели я удобно голос подам…

    - Беспременно сбежится, - чтоб не обидеть Ивана, утешительно сказал Михалыч.

    Интерес к телефону перерос нашу кухню - в городе об этом тоже немало было толков.

    Замелькала в головах тень старика Махалова. Говорили:

    - Ну, оперился Махаловский сынок… Он себя покажет… Он-те по воздуху линию вытянет, Митрий-то Семеныч.

    На следующий же день после изложенных разговоров и после обещания, данного дворне, приказчик принес завернутую в бумагу в несколько слоев, а сверху в тряпку лупу. Завернул он ее так из предосторожности: потому - по солнцу шел, так чтоб карман не прожгло с ногой вместе…

    После обеда собрались у каретника на самом припеке. Приказчик стал медленно развертывать магическое стекло. Мужики, а особенно бабы, отошли от греха подальше, образуя круг.