Моя повесть-1. Хлыновск - Кузьма Петров-Водкин

    После обеда собрались у каретника на самом припеке. Приказчик стал медленно развертывать магическое стекло. Мужики, а особенно бабы, отошли от греха подальше, образуя круг.

    Стифей дальше наслета каретника не двинулся, но зато здесь в полном бесстрашии, уперев руки в бока, рассчитывая, что его видит Васена он хозяйственно заметил приказчику:

    - Панкратыч, может быть, воды заготовить? Не спалить бы каретник…

    После стольких приготовлений и ожиданий результат оказался самым плачевным: закоптилась дощечка, потом пошел от нее легкий дымок. Стали подкладывать руки - горячо.

    - Не иначе, как в нем огонь залит, - заключил Иван. Смельчаки стали трогать стекло руками, - оно оказалось холодным. После этого у дворни пропал весь исследовательский пыл.

    - Херовина какая-то, только не настоящая, - добродушно резюмировал Васильич, - пойти соснуть после обеда,

    - Кабы без солнца ожог делался, ну тогда еще… - громко зевая, сказал Иван, следуя за Васильичем в конюшни.

    Приказчик, недовольный малым эффектом зажигательного стекла, завернул его уже в одну только тряпку и, кладя в карман, укоризненно сказал оставшимся возле него мне да Ерошке:

    - Темнота это только ваша мужицкая, а вещь эта очень стоящая…

    - Дак ведь стекольная она, Василий Панкратыч, ударь, к примеру, ее об стену, она тебе и вдребезги, - с гордостью, потому что его назвали мужиком, сказал Ерошка.

    Наконец телефон был установлен. Дядя Ваня, принимавший непосредственное участие в оборудовании, был радостно удовлетворен победой над пространством.

    Он объяснял, как умел, за обедом принципы передачи голоса, употребляя непонятные технические слова, которые и сам с большим трудом усвоил и которые мало что-либо разъяснили дворне. На одном только слове зацепилось внимание - это на "магните".

    - А-а, - раздалось среди присутствующих за столом. - Если магнит, тогда пожалуй… Он железо притягивает. Ему что человеческий голос.

    С магнитом, конечно, в наглядном и очень широком масштабе нас ознакомил заходивший погостить к племяннице Феклин дядя, старый морской служака.

    - Магнит - это, ребятки, штука особенная и даже может зловредие учинить, - рассказывал он. - К примеру, плавали мы чужими землями… Пришли в заморскую гавань, ну, пристань, сказать такую. Постояли там, сколько надо, водой и провиантом запаслись, и только бы отчаливать, а в этом случае на корабль шасть черномазый такой… Ну, вроде начальника ихнего… Они там все, хошь губернатор самый, а рожи у всех потемневшие… Подымается он на мостик, к командиру нашему, и ну лопотать: ке-рекуля, ме-рекуля, - это он по-ихнему, значит.

    А наш командир все языки, какие ни на есть, превзошел: на одно слово - пять слов отрезает и хоть бы что. Поговорили это они промеж себя и тем отход наш отсрочили… На деле и оказалось, что начальник ихний приезжал предупреждение сделать по такому, стало быть, случаю, что на море этом оказался под водой магнит огромнейший и все корабли с пути сбивает… Присосет фрегат там какой али что и почнет из него все какие ни есть гвозди вытаскивать: корабль по швам разлезется, и гибель человеческая наступает… А железо, которое в корабле бывает, все на дно уйдет… Вот он магнит какой бывает, - закончил рассказ о магните старый моряк.

    Мужикам это очень понравилось.

    - А как же вы дальше поехали, дедушка? - спросил моряка Ерошка.

    - Дорогу на другую румбу взяли - так и поехали… Этот магнит, заслуживший доверие дворни, упомянутый дядей Ваней, казалось, мог бы сыграть в пользу телефона, если бы не редкое слово обычно молчаливого Михалыча.

    - Иван Пантелеич, я вот все слушаю, а толком не пойму: эта самая разговорная проволока - она и будет голос разносить. Ну, а ежели она поломается - тогда-то будет ли слыхание?

    - Нет, не будет, - отвечал дядя.

    - А коли так, то и выходит, что дело это не человеческое, а проволочное…

    Дворня загудела. Коряво изложенная и по-разному, пожалуй, понятая, но Михалычем была высказана их основная мысль.

    - Ох, Пантелеич, - жалостливо говорит Фекла, - уж не грех ли какой, что ты проволоке этой потрафляешь?

    - Да ведь магнит работает здесь? Ведь проволока, она только передатчик? - уже с некоторой тоской обратился дядя Ваня к мужиковской половине.

    - Э, магнит… - загудели опять все разом. - Да, магнит… - Магнит, тот сам из себя работает… Это планида эвонная. Ты человечью планиду уважай…

    Несмотря на такое предрасположение к проводке, дворовые по-детски ждали, когда их позовут к разговорному аппарату. Наконец в один из дней моя мать, явившаяся к чаю, сообщила о позволении прийти дворовым поговорить по телефону, только чтобы явиться не всем разом. Мужики решили пойти.

    Первым к аппарату подошел Васильич.

    Соединение уже было дано. Васильич приставил трубку к уху. Все смолкли.

    - Слышно, что ль? - зашептали сзади.

    Васильич осклабился и заговорил не в приемник, а куда попало:

    - Эх, экень ченоха… Да ты настоящий? А?… А?… Чего?? - завопил не своим голосом Васильич и смолк. Передавая дяде Ване слуховую трубку, он сказал:

    - Держи, Пантелеич. Это, брат, похуже зажигательного будет.

    Стифей, узнав о слышимости переговоров, счел себя одураченным, повернулся к выходу и произнес почти со злобой:

    - Иван, айда лошадей чистить… - и ушел. Но Иван еще петушился:

    - Не иначе подвох… Голос-то будто узминского приказчика - так ведь его и подменить можно. Вот ежели бы наш какой из трубы голос подал.

    Ивана уже никто не слушал. Телефон оказался если не хуже зажигательного, то, во всяком случае, не лучше его.

    Михалыч по-своему, но, кажется, довольно верно и за всех определил впечатление от телефона:

    - Скучно больно от него сделалось.

    Помню, телефонное событие очень скоро захирело и у самих Махаловых. Говорить оказалось не о чем. До первой порчи еще им пользовались, но исправить порчу ни у кого уже не нашлось интереса. Вскоре зачем-то потребовались столбы для дома - часть их была вырыта и пошла в дело, а вслед за этим и остальное оборудование с оставшимися столбами было продано почтово-телеграфной конторе за бесценок…

    Стоял я однажды на берегу Волги с мужиком из уральских степей. Мужик этот никогда не видал не только пароходов, но и самой Волги.

    Из-за косы в это время выплыл на нас, как белое чудовище, со своими машинными шумами, пароход. Мужик схватил меня за рукав.

    - Глянь-ко, глянь-ко! Леший те пришиби, да как он плывет-то?

    - Машиной, - говорю я, - видишь, машина колеса вертит, колеса загребают воду, он и двигается.

    - Машиной?… - протянул мужик. - А я думал, это он сам. И сразу перешел к прерванному разговору: - Так что, посеял я, значит, белотурку…

    Долго я не мог уяснить себе сущности таких отношений народа к механическому, но я с детства чувствовал, что не от варварства и не от безграмотности только существуют такие отношения мужика к механическим чудесам, и мне всегда казались пошловатыми восторги средних классов к такого сорта открытиям, хотя бы это и касалось подводной или воздушной лодок.

    Обедали в двенадцать часов.

    Звонили на соборной колокольне или нет, а если солнечные часы показывали полдень, Стифей мыл руки, и люди с дворовых работ направлялись в кухню.

    За стол не сразу садились, а поджидали общего сбора обедающих. Потом крестились на киот. Староверы, выждав окончания молитвы православных, клали свои истовые поклоны, после чего все усаживались на свои места.

    Перед чаем крестились врозь, наспех: чай - напиток грешный, им особенно хвастаться перед иконами не к чему.

    Ели из общей миски. В суп или щи крошились куски мяса, которые до условленного знака нельзя было брать. Жидкость съедалась. Миска доливалась снова. Тогда Стифей, как-то незаметно, очевидно, по летам получивший право старшего за столом, ударял ложкой по краю миски и произносил отрывисто: "Таскать". Ложки начинали вылавливать начинку. К чавканью присоединялся хруст хрящей и мяса. Жаркое, накрошенное порциями, елось в таком же порядке. На третье на стол подавалось большое, глубокое блюдо молока: каждый начинал крошить в него недоеденный хлеб, пока в блюде не получалось больше хлеба, чем молока. Стифей уминал ложкой куски хлеба, помогая им набухнуть. Затем делал удар в блюдо и произносил: "Таскать".

    Ели чинно, в порядке, не спеша. Вообще за едой почти так же, как за работой, узнавался человек с его общественной культурой или отсутствием ее. Были, конечно, обжоры, но и они как-то сливались с общим порядком уважения трудового люда к хлебу насущному и к тому поту, с каким он добывается.

    Бросить на пол кусок хлеба считалось великой неучтивостью - этим поступком до глубины оскорблялось мужичье чувство.

    Летом на третье давались ягоды, дыни или арбузы. Резкой арбуза занимался дядя Ваня. Он брал арбуз, высказывая свои предположения насчет того, каким арбуз будет.