Страх высоты - Павел Шестаков

— Т-а-к, — произнес он, растягивая это короткое слово. — Так кончается любовь. Ты жалеешь о том, что сделала?

— Нет, Антон, нет.

— Зачем же этот разговор? Что это — шантаж или просто наивный женский садизм, желание покопаться в моих ранах?

— Нет, Антон. Ты не понимаешь… Я хочу…

— Чего ты хочешь? Чего? Целый час я добиваюсь — чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы у тебя не было неприятностей.

— Каких? Отчего?

— Тетрадь могут увидеть.

— И что из этого?

— Ее могут сравнить с твоим авторефератом.

— Все-таки не веришь! Ну, что ж… Хотел бы я знать одно: остановишься ты на этом или пойдешь дальше?

— Прошу тебя, не нужно оскорблений.

— Не нужно оскорблений? А меня ты можешь оскорблять своими предположениями!

— Антон, я говорю очень серьезно. Для тебя это даже важнее, чем для меня.

— А я не желаю обсуждать все это.

— Но я вынуждена, Антон.

— Значит, шантаж?

— Как ты говоришь со мной сегодня! Ужасно!

— То, что делаешь ты, — подло!

— Что я сделала?

— Не знаешь? Хорошо, я разъясню. Ты пришла ко мне в лучший день моей жизни, о котором я столько мечтал…

— Когда-то мы мечтали о нем вместе.

— Когда-то! Когда я был независим от тебя, а не дергался на веревочке, как паяц.

— Не нужно.

— Нет нужно! Ты пришла в такой день, чтобы продемонстрировать мое ничтожество и мою зависимость. Но у тебя ничего не выйдет. Я не боюсь угроз. Понятно?

— Я же не угрожаю, Антон!

— Решила просто поиздеваться? Подергать за шнурок, привязанный к нервам? Не выйдет. Плевал я на все угрозы. Можешь говорить об этой тетрадке кому угодно. Тебе все равно не поверят. Теперь я прав, а не ты. Раньше не поверили бы мне, а теперь не поверят тебе. Ты только унизишь себя, потому что люди подумают, что ты мстишь. У тебя же нет никаких доказательств! А слова ничего не стоят. Не такие слова оказывались ложью. Обыкновенной брехней! И люди перестали обращать внимание на слова. Сплетни мне не могут повредить, и ты должна это понять. Только сама обмараешься! Вот и все.

— Но тетрадь существует, лежит у тебя в столе.

Тихомиров подошел к креслу. Сел и вытянул ноги, как человек, решивший сделать маленький перерыв в надоевшей работе. Сел и сказал негромко и спокойно:

— Ничего у меня нет.

— Как — нет?

— Очень просто.

— А тетрадь отца?

— Кажется, ты мне ее подарила?

Она не нашлась, что ответить.

— Подарила?

— Да.

— Значит, тетрадь стала моей?

— Да.

— И я мог с ней делать что захочу?

— Да.

— Так я и сделал.

— Что ты сделал?

— Я ее сжег.

— Сжег?

— Спалил. Предал огню.

— Когда?

— Не помню. С месяц.

— Это неправда.

Инна:

— Он сказал, что тетради нет, что он ее сжег. Впервые он врал мне. Впервые я знала несомненно, что он врет. Я могла простить любую горячность, грубость, объяснить, понять все его поступки. Даже крики и оскорбления, ужасные, неожиданные и незаслуженные, но не эту ложь, произнесенную так цинично. Я была сломлена. Даже опровергать его, разоблачать было бессмысленно. Ведь произошло более страшное.

— Это неправда. Тетрадь цела.

Он вздохнул:

— Ты ребенок, Инна. Неужели ты думаешь, что слова "правда" и "ложь" имеют какой-то объективный смысл? Все дело в том, кто говорит и когда говорит. Сейчас я говорю правду, хотя бы потому, что тетрадь в моих руках и я мог ее сжечь месяц назад или даже сейчас, у тебя на глазах. Фактически ее нет, не существует.

— Значит, ты мог соврать и в главном, — сказала она, но не ему, а себе.

— Что ты называешь главным?

— Ты мог украсть труд отца.

— Этого уже никто никогда не узнает.

— Это знаешь ты, и этого достаточно.

— Ты думаешь?

— Мне просто страшно.

Он вскочил и снова заволновался:

— Инна, почему ты такая? Почему ты живешь в каком-то иллюзорном стеклянном мире, где все так чисто и так легко ломается?

— Ты восхищался моим миром.

— Но в нем нельзя жить! Пойми!

— Каждый живет в той среде, к какой приспособлен.

— Нет! Среда одинакова для всех. Но человек или приспосабливается к ней, или нет. Или понимает, или нет! Или учится, или стоит на месте.

— Ты учишься?

— Да. Хотя это нелегко.

— Будет еще труднее, Антон. Этот твой мир нереален. Он напоминает кошмарный сон.

— Не нужно меня будить.

— Я и не могу этого сделать. Я слишком слаба. Оставайся там, где ты есть. Я больше не побеспокою тебя. И если ты еще не сжег тетрадку — сожги ее немедленно. Это необходимо. Потому что наказана должна быть одна я. Я виновата перед отцом и должна быть наказана. Пусть так и будет.

Инна:

— Я ушла. Он не провожал меня. Остался в комнате. Ушла, чтобы убедить Игоря ничего не предпринимать, потому что в одном Антон был прав: больнее всего было бы мне. А мне и так было больно… Разрешите мне закурить.

Она достала из сумочки сигарету, хотела размять ее, но сломала. Игорь протянул ей другую и зажег спичку.

— И больше вы не видели Тихомирова? — спросил Мазин.

— Нет.

— Почему же вы вините себя в его смерти?

— Может быть, обойдемся без этого? — перебил Рождественский. — Раз уж мы решили заниматься только фактами.

— Погоди, Игорь, — остановила Инна. — Смерть Антона тоже факт, Когда я уходила, он был мертв только для меня. Для меня его больше не было. Но я не думала, что он может быть мертв для всех, умрет в самом деле. Известие о его смерти ошеломило мена. Я взглянула на все происшедшее снова без гнева и раздражения. Ведь яг знала его много лет. И он был совсем другим. Не мог же Антон быть ненастоящим всегда, а настоящим только в те минуты, ужасным, отвратительным. Он был потрясен успехом, ценой своего успеха и, конечно, путаницей, в которую он попал, и он был пьян. Он мог сорваться и говорить то, что приходило в голову, но не то, чем он жил. Но он мог и отрезветь, и ему могло стать страшно, и могло возникнуть отвращение к себе и желание прервать эту непонятную, терзавшую его жизнь.

— Вы довели его до этого! — крикнула вдруг Светлана. — Довели, довели!

Инна не ответила. Она продолжала свою мысль:

— После меня его никто не видел. И никто не мог увить. А сам бы он никогда не полез на окно. Он боялся высоты, он не мог погибнуть случайно.

— Вы погубили его. Из злобы, из ревности. Вы запугали его. Он был честным и талантливым. Он ничего не воровал. А вы шантажировали его, чтобы вернуть себе, и довели до смерти. Вы не хотели об этом говорить. Но вас разоблачил Игорь Николаевич. Вас судить нужно. По закону это даром не проходит. Есть такая статья. За доведение до самоубийства!

Мазин не любил волевого тона. Но когда он говорил категорично, его слушались.

— Прекратите, Светлана?

— Разве я неправду говорю?

— Нет.

— Ну, тогда я просто не знаю…

— Сейчас мы выясним, что вы знаете, а чего нет. Между прочим, окажется, что знаете вы много. Например, знали, что Инна Константиновна была здесь.

— Откуда?…

Мазин прервал ее жестом:

— Иначе бы вы не послали мне это письмо.

Он бросил на стол записку в голубом конверте:

— Вы только не знали, что написала ее не Инна. Записку написала Ирина Тихомирова. Но не двадцать третьего, а второго августа. Тройку вы добавили, Светлана!

— Я… Я… Не…

— Вам этот наивный трюк показался очень хитрым, а на самом деле это чепуха, примитив. Но злобная, дрянная чепуха. Кстати, Антон так и не видел этой записки? Вы взяли ее из ящика или в квартире?

— Да.

По правде говоря, у него не было доказательств. Только уверенность. Уверенность в том, что он найдет и отпечатки пальцев, и признаки ее почерка в этих, сделанных под печатные, буквах на конверте.

— Что значит "да"?

— Я нашла ее в комнате.

Скорее всего, это была ложь. Наверно, Антон попросил ее взять из ящика газеты или она сама взялась сходить за ними и нашла записку, которую сунула в сумочку. Но это уже было неважно. Важно, что она призналась. Пока наполовину, но теперь уж скажет все, хоть и не сразу, и будет выкручиваться.

Однако следовало кое-что объяснить.

— Вот показания Ирины Тихомировой. — Он положил на стол бумагу. — Она не имеет никакого отношения к смерти мужа. Находилась в городе в начале месяца. У нее болел ребенок, он лежал в больнице. Врач ждал кризиса. Ирина решила разыскать Антона. Оставила записку в почтовом ящике. Думаю, что она не попала по адресу. А вы, — он повернулся к Светлане, — решили, что ее написала Инна Кротова.

Глаза Светланы стали прозрачными. Было даже интересно смотреть, как они наполняются слезами, неморгающие, широко открытые глаза. Потом переполнились, и слезы побежали быстрыми каплями, одна за другой как будто крыша потекла.

— Это правда, — заговорила она совсем не плаксивым голосом, которого боялся Мазин. — Но вы ж и меня должны понять. Я его любила, любила… И боялась, что он вернется… к ней… Бросит меня. Я боялась, потому что он всегда помнил о ней, говорил. И не хотел, а у него прорывалось. Иногда даже называл меня Инной…