Потрясение - Лидия Юкнавич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И все же миф о деньгах проник глубоко и засел на подкорке.
Веревка
Третий перекресток
Она спала, разобранная на куски.
Прежде чем мы ее собрали, она спала в двухстах четырнадцати ящиках, разобранная на триста пятьдесят кусков. Мы много думали об этих кусках, пока она качалась на волнах; части ее большого тела являлись нам во снах, и мы иначе начали воспринимать собственные конечности.
Когда она наконец прибыла в чреве корабля, все куски пронумеровали. Их выстроили в соответствии с нумерацией создателя, прописавшего порядок, в котором следовало соединить части. В каждой части имелся ряд отверстий, куда вставлялись заклепки; таким образом части соединялись.
Все это навело меня на мысли. Мы тоже были кусками в чреве корабля. Нас везли, как груз, как скот, и все мы были пронумерованы.
Однажды в пабе на берегу реки Эндора подошла ко мне и спросила, что мне снится.
– Ты стонешь во сне, – сказала она. – А иногда произносишь слова… или нечто похожее на слова. Тебя снятся кошмары? Они уходят, когда ты просыпаешься?
Я не знал, как рассказать ей о том, что меня преследуют чужие тела, семейные истории, скорбь моих предков. События прошлого. Возможно, все мы несем в себе отпечатки голосов и тел наших предков с начала времен. Возможно, все мы переживаем это по-разному. История моих предков, заключенная в моем теле, не началась и не закончится в чреве корабля, перевозившего меня, как мясо. Я не позволю, чтобы это случилось. Но груз страданий пронизывает меня и пробивается наружу.
В моем теле заключены пересекающиеся истории прошлого, настоящего и неопределенного будущего, каким бы оно ни было. Одна такая история рассказывает о Генри Моссе, человеке африканского происхождения, родившемся в Америке. Мосс не стеснялся своего витилиго; он сделал из него заработок. Его кожа оказывала на людей гипнотическое воздействие. Были и другие подобные истории – о мужчинах и женщинах, развлекавших зрителей в шоу уродцев и цирках; о загадочных белых пятнах на черной коже, приводивших в недоумение зрителей, повидавших жестокость и кровопролитие войны. Что с нами будет? Возможно, для того пьяницы с «Фризии» я был мясом, не больше. В другой истории белый мужчина сжалился над ребенком с Сент-Винсента, ребенком с витилиго. Он полюбил сироту и пустил его в свой дом. Когда мальчик умер в совсем юном возрасте, белый человек так горевал, что похоронил его на участке кладбища, предназначенном для него самого, поскольку других детей у него не было. Когда пришел его час, их похоронили рядом. Не знаю, была ли это любовь или что-то еще.
– Я не страдаю во сне, – ответил я Эндоре, – но, думаю, во снах нас порой находят чужие страдания. Думаю, мы пропускаем их через себя, – сказал я и засомневался, что она меня поняла.
– Это правда, – ответила Эндора, схватилась за живот и поморщилась.
– Тебе плохо? – спросил я.
– Нет. Я вспомнила кое-что, что носила в своем теле, прежде чем это у меня забрали.
Джон Джозеф взглянул на меня. Дэвид покосился на живот Эндоры. Вслух мы ничего не сказали: знали, что не стоит. Позже Эндора призналась, что у нее был ребенок, рожденный вне брака. Его забрали и зарыли за церковью. Когда она рассказала нам об этом, наши собственные животы стали ощущаться иначе.
Может быть, поэтому никто из нас не удивился, увидев девочку, выходящую из воды с высоко поднятой рукой. Мы много потеряли: семью, язык, личность, сердце. Поэтому, найдя что-то среди громадной неизвестности, мы почувствовали свою ценность.
– Тебе хочется когда-нибудь вернуться домой? – однажды спросил я Эндору.
– Домой? – переспросила она.
Мы сидели за простой трапезой после рабочего дня; я не понял, был ли ее вопрос ответом или она теперь считала, что мы – ее дом. Мы все отчего-то улыбнулись.
Тем вечером, когда в воде появилась девочка, мы готовились сесть на паром до города и вернуться в нашу общую комнату в гостинице.
Когда мы затащили девочку на мостки, та достала что-то изо рта. Это оказалась монетка. Она отдала ее Джону Джозефу, как будто тот ждал, что она ее принесет.
Он повертел монетку в руках.
– Что это? – спросил он.
– Это для твоего потомка, который родится позже – мальчика по имени Джозеф, – ответила промокшая насквозь девочка. – Такие монетки называют «головой индейца», но на них изображен не индеец, а Свобода в индейском головном уборе. Так мы, индейцы и женщины, теряем свою ценность – они чеканят наши лица на монетах, превращают нас в приз, в вещь, и мы уже не можем жить в мире, как обычные люди. Я говорила об этом Джозефу из другого времени. Но время и вода изменяют ценность монет и вещей.
– У меня нет детей, – ответил Джон Джозеф.
– Будут, – сказала девочка. – Твой сын, сын твоего сына и его сын будут ходить по железным балкам, как и ты.
Мы никогда не видели таких девочек и не слышали ничего подобного. Она не выглядела потерянной или расстроенной. Она вышла из воды с совершенно невозмутимым лицом.
Потом она повернулась к Дэвиду Чену. Обошла его кругом, положила ладони на его спину и закрыла глаза. Мы опустили головы. Наверно, со стороны это напоминало молитву, но мы не молились. Дэвид издал самый тяжелый вздох, который я слышал за всю свою жизнь; он словно выпустил из рук длинную толстую свернутую кольцом веревку.
Никто не знал, как воспринимать эту странную девочку. На вид ей было лет двенадцать, но иногда она напоминала женщину в середине жизни – то ли взглядом, то ли сжатой челюстью. Она отряхнулась, словно надеялась высушиться одним движением руки. Посмотрела на воду, на результат нашего труда. К тому моменту мы построили лишь ноги и бедра статуи; ее туловище, руки, голова и венец все еще лежали на земле.
– Вы знаете, что она позеленеет? – спросила девочка.
Мы ответили, что знаем. Окисление меди.
– А потом утонет, – добавила она.
Ту т мы растерялись, не зная, что она имела в виду.
– Повысится уровень кислотности океана, и он изменится, – сказала она. – Как меняется цвет меди при окислении. Вода поднимется быстро, люди не успеют ничего не предпринять. В течение одной человеческой жизни уйдут под воду города. Женщины тоже уходят под воду.
