Потрясение - Лидия Юкнавич

отдавал приказы. Выяснить это оказалось легко; отец был видной фигурой. Она узнала, что он ни перед кем не отчитывался. Что велел убить своего помощника, свою правую руку, за то, что тот отказался выполнить приказ. Он также приказал отрубить руку фотографу, который его сфотографировал.

Дочь мясника.

Возможно, из-за того, что она устала начинать жизнь заново и оставила позади все, что знала – что ее отец сперва поощрял проявления насилия у ее брата, а потом сделал его таким же варваром, как и он сам; что он приказал брату убить женщину и ребенка и доказать, что женщины и дети не смогут поколебать его преданность; возможно, из-за того, что она хотела быть чьей угодно дочерью, но не его – хоть отца, бьющего своих детей, хоть педофила, только не его; возможно, из-за всего этого она и сделала своей миссией спасение мальчиков: она спасала их, чтобы они не стали чудовищами.

Она посвятила остаток своей жизни этим потерянным мальчикам, которые больше не могли рассчитывать на безопасность и здоровые условия жизни, потому что так повернулась их история. Теперь их жизнь текла по тонкой грани между жестокостью и красотой. Эти мальчики заменили ей того, кого она называла братом.

Одного она никак не могла понять, опираясь на статистику: помогает она или вредит. Крошечные три процента освобожденных из тюрем для несовершеннолетних и вернувшихся в якобы нормальную жизнь; среди них были и бывшие иммигранты, и беженцы, и просто бродяжки. Кто встает на сторону мальчиков или мужчин, проявляющих жестокость? И нужно ли вставать на их сторону?

В библиотеке, просматривая документы, вглядываясь в экраны и проводя поиск по ключевым словам, она открыла блокнот и написала в нем одну фразу.

Дочь военного преступника.

Потом вырвала листок бумаги из блокнота и съела его, чтобы не заплакать.

________

Первые дни были тяжелее всего: каждый день его били, иногда по несколько раз в день; заставляли есть землю, пить мочу, измазывали калом его лицо. Он тогда был еще мальчиком. Испуганным слабым маленьким мальчиком, тюфяком, который сейчас вызывал в нем отвращение.

Никакие знания, никакие уравнения, никакие научные эксперименты не могли этого изменить. Его мальчишеские увлечения? Здесь они никого не интересовали. Никогда. И он запрятал свой неудержимый ум глубоко, на самое дно океана, в самые недра своей сущности.

Самую сильную затрещину в детстве он получил, когда собрал все предметы в квартире своего ненастоящего отца – все до единой вилки и ложки, солонки и перечницы, зубные щетки и выдавленные тюбики зубной пасты, щербатые фарфоровые чашки и тарелки, пепельницы, сигаретные пачки, дешевый пузырек одеколона с отколотым краем, опасную бритву, кусочек мыла, картонку от туалетной бумаги, кофейную чашку и рюмку из толстого стекла, связку ключей, несколько тряпок, спичечный коробок, банки с фасолью, горошком, персиками, супом – и сложил все это на пахнущем плесенью оранжево-коричневом ковре в гостиной, выстроив нечто наподобие многоярусного лабиринта. Артефакты его не-семьи.

Когда отец вернулся с работы, ему досталось; от сильной затрещины голова метнулась налево, слетели очки, по щеке расплылось красное пятно, а звон в ушах не проходил несколько дней. Даю тебе ровно десять минут, чтобы убрать это дерьмо. Десять минут, чтобы расставить все по местам, или я отведу тебя в лес и оставлю там навсегда. Что за хрень ты тут устроил. Чертов идиот.

Но это была не хрень, а целый мир.

Чтобы сохранить себя, он начал рисовать на полу своей комнаты карандашами, так сильно надавливая на бетонный пол, что графитовые стержни стирались вмиг и от карандашей оставались лишь огрызки. В его голове рождался целый новый мир, как сон средь бела дня. Он все время видел одно и то же: замысловатые миры – воздушные, земные, водные, соединенные мостами, как нитями паутины. В воздушном мире дома имели форму гигантских парящих птиц с большими брюхами и широкими крыльями. Дома на воде расходились лучами, как морские звезды, или завивались спиралями, как раковины моллюсков. Подводные здания напоминали широкие спины черепах и чрева огромных китов. И все эти миры были соединены мостами и подъемниками; те тянулись снизу вверх и из стороны в сторону, завиваясь двойными и тройными спиралями.

Разумеется, никто не восхищался сложными конструкциями Микаэля, увидев их на полу. Разумеется, его наказывали каждый божий день и заставляли отмывать полы, сплошь изрисованные картинами из его грез. А по ночам он заново рисовал все то же самое, и с каждым разом сложная архитектура его миров обрастала все более реалистичными деталями. Наконец соцработница предложила отобрать у него карандаши и дать мелки, рассудив, что мел намного легче отмыть. Тогда Микаэль стал есть мел всем назло и отламывать куски предметов – перекладины стульев, пружины кровати, краны – чтобы царапать рисунки на полу. Тогда его переселили в новую комнату; пол в ней был выстелен темно-синим индустриальным ковролином. Ковролин пах нефтью, а пол по ночам напоминал дно океана.

После этого он был вынужден рисовать тайно и выцарапывал ногтем идеальную карту своего мира на стене за старым комодом, раскрашивая нарисованные воображением картинки кровью из своих пальцев.

Шли годы.

Менялись соцработники.

Его картины становились более детальными, более личными. На этой стене отпечатывался рисунок его ДНК. Каждую ночь он поднимал кусок ковролина, приоткрывая пол, рисовал на полу и перед восходом солнца опускал ковролин на место. Он даже думал выцарапать рисунки на своей груди и залить в шрамы чернила.

Со временем благодаря этим рисункам в нем проснулась память о принадлежности к другому миру. Может быть, он рисовал и вспоминал край, где родился? Он вспомнил рассказы Веры; иногда в тюрьме им разрешали смотреть телевизор и читать газеты, и так он узнал, что если бы прожил в краях, которые она описывала, так долго, как жил здесь, то заслужил бы татуировки, служащие знаком отличия у совершеннолетних юношей той страны, истерзанной насилием и войной. Впрочем, до той страны и ее историй тоже никому не было дела, как не было дела до мальчиков, которых били, насиловали и бросали.

Однажды в тюрьме появился еще один мальчик его возраста. Он почти годился для взрослой тюрьмы, но его все же отправили в учреждение для несовершеннолетних, дав ему последний шанс, так как он не нанес никому серьезных увечий, лишь портил вещи и калечил себя. Этот мальчик любил мастерить небольшие самодельные взрывные устройства и устраивать маленькие взрывы. Микаэлю он не нравился, хотя, услышав его рассказ о том, как в детстве над ним издевались и ненавидели его,