Хмельницкий (Книга первая) - Иван Ле

Среди лучших учеников старших классов коллегии немало и таких, которым ректоры не только не разрешили готовить реферат или стихотворение, но категорически запретили им даже думать об этом. Одни из них были детьми незнатных поляков, попавшими в коллегию только благодаря недобору в первый год открытия коллегии. Другие хотя и принадлежали к знатной шляхте края, но, исполняя волю своих упорных родителей, исповедовали восточную, греческую веру.

Особенное место в коллегии занимали два лучших ученика старших классов. Это были "Хмели", как прозвали их в коллегии, - Станислав Хмелевский и Зиновий-Богдан Хмельницкий. Первый был из шляхетского рода Хмелевских, имевшего немалые военные заслуги перед Короной. После долголетней службы в звании региментара многочисленной вооруженной стражи князей Острожских отец этого юноши, Стефан Хмелевский, за ратные подвиги прозванный... "Александром Македонским Речи Посполитой", получил чин региментара всех коронных войск на Украине. Хотя сам региментар по традиции и из уважения к Острожским долго придерживался греческой веры, однако его жена была католичкой и дети католики. После смерти старого воеводы Константина Острожского и сам Стефан Хмелевский сперва перешел в униатское вероисповедание, а потом и вовсе стал католиком.

Его сын Станислав вполне заслужил высокую честь быть первым среди юношей, которым предстояло выступить с поздравлениями на таком торжественном празднике. Единственно, что мешало Хмелевскому отличиться на этом празднике, - это его крепкая дружба с Хмельницким.

Юноша Хмельницкий, лучший ученик в коллегии и протеже самого шефа Станислава Жолкевского, не только не имел каких-либо отличительных признаков "гонору уродзонного" [родовитого происхождения (польск.)], но еще и гордился своим происхождением из простых людей, называл себя степным казаком, как это подсказала ему однажды мать. К тому же прилежный юноша, всегда соглашавшийся с учителями-католиками, что должен отступить от "схизмы" - православной веры, - в действительности же не спешил ни "te deum laudeamus" пропеть в костеле коллегиума, ни исполнять своей схизмы, как надлежало истинно верующему. Это явное наливайковское безбожие сына простого чигиринского подстаросты из юго-восточных кресов [пограничная полоса (польск.)] начинало беспокоить не только администрацию коллегии, но даже и протекторов ордена.

Именно с этим, острым на язык, лучшим в коллегии ритором, богословом и фехтовальщиком и дружил Станислав Хмелевский.

Все же счастье улыбнулось роду "Александра Македонского Речи Посполитой": Хмелевскому разрешили приготовить поэтическую оду - "Слава зброе панствовой" ["Слава нашему оружию" (польск.)].

С разрешения администрации коллегии, по совету самого Жолкевского, юноша Хмелевский жил в собственном львовском доме. Руководствуясь далеко идущими соображениями, Жолкевский посоветовал региментару поселить вместе со Станиславом и сына чигиринского подстаросты Хмельницкого...

Жили они в отдельных комнатах небольшого домика, почти на окраине города, на брестском тракте, всегда были вместе - в коллегии и особенно вне ее. Домик стоял в глубине чудного сада, вблизи дубравы над рекой, где юноши проводили большую часть свободного времени.

В комнате Богдана, за перегородкой-простенком, жила Мелашка, заменявшая ему и кухарку и мать. Она заботилась о нравственной чистоте юноши и выполняя наказы Матрены, старалась привить ему чувство патриотизма, любовь к родному краю и своему народу. Она была глазами родителей в далеком Львове. Таким образом, Мелашка, изгнанная казачка, была укрыта Михайлом Хмельницким от преследования Короны. Она честно и преданно служила жене подстаросты Матрене, которую любила, как сестру, и уважала, как мать.

Часто зимними вечерами юные друзья заходили в комнату, где жила Мелашка. Они любили слушать ее красочные рассказы о прошлом и настоящем, от нее же узнали и о польско-московской войне.

- Не сердитесь на нас, дорогая тетя, - обращался к Мелашке с извинением всегда вежливый с ней Богдан. - Стась любит слушать о старине, ему дед в Остроге о многом рассказывал... Может быть, и вы нам поведали бы о прошлом. Не видели мы его, а не терпится узнать... быть может, еще и пригодится.

- Пригодится, Богданко, все пригодится, - соглашалась Мелашка. - Только рассказчик из меня, как тот сноп соломы. Смелю семь мешков, а они все пустые.

Юноши рассмеялись - им нравилась ее образная речь. Богдан с улыбкой сказал в топ ей:

- Мелите, тетенька, хотя и пустые, лишь бы пахло мукой.

И они захохотали еще громче. Мелашка веселилась вместе с ребятами.

Обладавшая природным умом, она была осторожна и в выборе своих рассказов, и в выражениях, стараясь не задеть шляхетской чести Стася. Она умалчивала о позорной усмирительной деятельности благодетеля обоих юношей - Станислава Жолкевского. Зато превозносила в своих рассказах казацкую славу Байды Вишневецкого, Ивана Подковы и тем более Косинского и Наливайко, переходя к мечтам и воспоминаниям. Особенно убедительно звучало в устах пожилой женщины осуждение позорных и жестоких нападений крымских татар и турок.

Рассказывая о судьбе своей матери, рисуя ужасные картины набегов татар, Мелашка не выдержала - заплакала сама; вызвала слезы у своих слушателей, зарождая в них ненависть ко всяким захватчикам, посягающим на жизнь людей. Она многое испытала сама, а еще больше наслушалась от покойного деда и от свекра - запорожского казака Пушкаря. Из рассказов Мелашки юноши узнали о том, что шляхта настойчиво засылала в Москву "ополяченного царевича Димитрия".

- Сколько той кровушки человеческой пролито, милые мои, - вздыхала женщина. - Если уж он - царевич-то - отбился от своего края, веру избрал себе иную, чем люд Московии исповедует, то, должно быть, московские посполитые так себе думают: хоть "красные перья на удоде, да сам-то смердит...". Без него привыкли в своей отчизне хозяйничать, а тут насильно навязывают забытого, - слух ходил, что и давно убитого, - царевича. Прости господи, как не сказать: пока кожух не вывернешь, он все кажется черным. Ну, а люди - это сила. В своей стране они, что орлица в гнезде, не щадя живота своего защищаются...

Так, сама того не замечая, Мелашка прививала юношам уважение к свободе украинского, русского, польского народа.

Под впечатлением таких бесед и начал Стась Хмелевский готовить свою поздравительную оду к рождественскому вечеру. Богдан помогал другу. Он лучше, нежели Стась, владел латинской и греческой письменностью, знал на память изречения Цицерона, избранные творения Вергилия, оды Горация, мудрые высказывания Платона, исторические этюды Фукидида. Ода создавалась быстро, и они написали ее раньше, чем другие ученики, готовившиеся к торжественному празднику.

За день до начала торжеств Стась Хмелевский осмелился показать свою оду знаменитому преподавателю риторики Андрею Мокрскому, Это был фанатический деятель иезуитского ордена и в то же время - известный ритор, которого благодарил за обучение сам королевич Владислав. За какие-то поступки или, вернее, из-за разногласий со старым придворным духовником Петром Скаргой, как говорится, ad majorem Dei gloriam [во славу Божью (лат.)], он был выслан во Львов и пришелся ко двору в коллегии. Возврат в столицу Мокрскому был навсегда запрещен. Да и сам он охладел к столичной жизни. Почтенный возраст, авторитет, завоеванный им, искреннее уважение учеников способствовали тому, что Мокрский крепко обосновался в львовском учебном заведении.

Поздно вечером Стась Хмелевский читал свою оду уставшему ритору.

Безукоризненный стиль, сложно и в то же время четко построенные предложения, звонкие рифмы - все это любил и ценил пожилой ритор. Ода понравилась ему, оставила настолько хорошее впечатление, что он не сделал почти никаких замечаний молодому восторженному автору. Лишь один раз прервал его, уловив какое-то невыразительное и непатриотическое, как ему казалось, восхваление ратных подвигов московитян:

- Прошу мне прочитать вторично то место, где говорится о люде московском, как он чинил отпор...

Стась плохо разбирался в политике, и ему не приходило в голову, что эта строфа может вызвать недовольство и высших чинов ордена на самом празднике. Еще с большим подъемом он прочитал строфу:

Жебы Волги плин не рушиц ку Гданскему,

Жебы с огня Край подъяц у высокости,

Москвитин вкладает рух вольности

До рук князю Пожарськему!..

[Чтобы воды Волги к Гданьску не свернули,

Чтобы, вырвав из огня, возвеличить Русь,

Московит защиту своей воли

Вручил Пожарскому в руки!.. (польск.)]

И тут же умолк, переводя дух. Мокрский немного подумал, шепотом повторил про себя строки оды, и его толстые губы смешно шевельнулись.

- Наверное, мой любимый Стась, здесь говорится о том, что хлоп московский, борясь за государственную независимость своей Московии, избрал Польным гетманом не какого-нибудь хлопа, а мужественнейшего и отважнейшего из бояр и князей? - спросил он после некоторого раздумья.