Общая психопатология - Сергей Корсаков

Ввиду той важности, которая в прежнее время придавалась содержанию бреда, в прежнее время на него обращалось чрезвычайно большое внимание, и деление бреда по содержанию на разновидности было необыкновенно дробное. Большинство из терминов, употреблявшихся прежде для обозначения различных видов бреда, теперь уже не употребляется (многие и совсем забыты), но некоторые и до сих пор еще употребительны. Таковы термины – бред самообвинения, самоуничижения, греховности, бред богатства, бред знатности, могущества, преследования, отравления, эротический, мегаломанический, микроманический, бред собственной метаморфозы (delirium metobalicum), бред знакомства с незнакомыми предметами (delirium palingnosticum), бред телесного влияния (при помощи электричества, магнетизма, внушения, мистических сил), демономанический, религиозный и пр. Таких отдельных видов бреда и теперь еще, как видно, очень много, и название бреду обыкновенно дается по содержанию ложных идей, его составляющих.

Содержание же бредовых идей определяется, как я сказал, нередко формой душевной болезни и соматическими расстройствами, но также, конечно, и индивидуальными особенностями больного, его предшествующей жизнью, характером, обстоятельствами, бывшими во время заболевания и в первое время болезни. Так, например, если больной перед болезнью перенес много тяжелых испытаний или был испуган чем-нибудь, то поводы для огорчения или испуга будут время от времени фигурировать в его бреде; если он перед заболеванием читал что-нибудь, что сочеталось в душе больного с волнением, с эмоцией, то содержание прочитанного тоже будет давать материал для бредовых идей.

Если бред составляется из ложных идей одной категории по содержанию, то он называется однородным, а если из самых разнообразных, то полиморфным. При полиморфном бреде, наряду с идеями самоуничижения, являются идеи величия и демономанические, и преследования, и эротические, и идеи метаморфозы.

Мы увидим из частной психиатрии, что бредовое отношение иногда существует у больного не ко всем восприятиям. Так, например, больной может совершенно правильно относиться к врачу, надзирателю, товарищам – больным, заниматься хорошо работой, а в то же время считать кого-либо из своих родных своим врагом, строящим разные козни. Это будет частичный, или односторонний, бред, наблюдаемый нередко как симптом исходного состояния душевных болезней при вторичном помешательстве.

Односторонний бред прежде признавался в очень многих случаях и давал повод к недоразумениям. Врачи, отмечая существование у больного какого-нибудь одного нелепого убеждения и не замечая других сопутствующих расстройств душевной деятельности, говорили, что данный человек во всем психически здоров, за исключением одного только пункта, одной идеи. Болезнь, при которой это будто бы наблюдалось, называлась однопредметным помешательством – monomania, а единичное нелепое убеждение – фиксированной идеей (ideesfixe), что в общежитии чаще всего переводится «пункт помешательства». Обстоятельное исследование многих немецких и французских психиатров привело к убеждению, что таких однопредметных помешательств в чистом смысле слова нет, что мономания в том смысле, как ее понимали прежние авторы, не существует, что если и бывают случаи, где с первого раза кажется, что у больного существует только одна нелепая идея, а в остальном он представляется здоровым, то это лишь при поверхностном наблюдении; внимательный анализ показывает, что, наряду с бросающейся в глаза нелепой идеей, существуют (правда, не так заметные) другие расстройства, каковы: ослабление критики, общая неуравновешенность, ограничение нормальных влечений, признаки слабоумия.

Из числа многих больных, представлявших явления, подходящие к тому, что прежде называлось мономанией, я приведу для образца описание болезни одного наиболее типичного из всех, которых мне пришлось наблюдать. Это был торговец, занимавшийся совершенно хорошо и правильно своим делом в течение многих лет; для всех окружающих он не представлял признаков душевного расстройства, за исключением одного пункта: он был убежден, что в его животе находятся змеи. Он чувствовал, как они у него ползают, как подбираются иногда к спине и к груди. Иногда они бывают злы, иногда довольно спокойны. Он определял и их приблизительную величину – вершка в 4, а то и более. Он обращался ко многим врачам, и сколько его ни убеждали, он ни на минуту не оставлял своего убеждения. Несколько раз он просил себе сделать операцию и вырезать змей. Как только появилось известие об успехах радиоскопии, он бросился с просьбой, чтобы ему сфотографировали внутренность, предполагая, что этим убедит в действительности присутствия в нем змей и склонит врачей к операции. Потом, однако, он сообразил, что змеи могут быть мягкие и не обрисоваться на снимке. Больной старательно следил за газетами, разыскивая описания случаев, в которых змеи убивались каким-нибудь особым ядом или другим способом. Много лет находился больной в таком положении и на поверхностный взгляд представлял тип настоящего мономана. Но внимательно исследуя его и изучая развитие болезни, можно было прийти к заключению, что бредовая идея далеко не единственное расстройство, существовавшее у больного. У него вообще замечалась односторонность, узкость мышления, ограниченность суждения, уменьшение задержек, словом – явления умственного дефекта. Оказалось, что бред о змеях развился после довольно заметного острого психоза с целым рядом бредовых идей (преследования, отравления и пр.). Бредовые идеи поддерживались, по всей вероятности, с одной стороны, ненормальным состоянием органов живота (крайней неправильностью диеты при значительном ожирении) и с другой – раздражением периферических нервов рубцом (больной был по суеверию оскоплен).

Бред не всегда бывает одинаково интенсивен. Мы часто можем видеть, что бредовые идеи существуют, но они обладают таким слабым напряжением, что почти не влияют ни на эмоциональную сферу больного, ни на его отношения к людям и деятельность; бредовые идеи почти уходят в бессознательную область душевной жизни, и нужны особые стимулы, например разговор, гнев, чтобы бред всплыл в сознании. Наоборот, в некоторых случаях бредовые идеи обладают чрезвычайно большим напряжением. Они с особенной яркостью являются в сознании и вполне подчиняют себе внимание, обусловливают аффекты и крайне неправильные действия больного.

Очень нередко бывает, что у одного и того же больного мы встречаем значительные колебания в напряженности бреда. В большинстве случаев бывает так, что в первых периодах болезни бредовые идеи – конечно, в тех болезненных формах, в которых бред существует, – бывают очень ярки, очень интенсивны, а потом они постепенно теряют свою напряженность, бледнеют.

Являясь одним из частых проявлений собственно душевных болезней, бред, однако, бывает не исключительно при них. Он является как симптом многих других заболеваний. Так, он бывает при разнообразных нервных болезнях, например при органических страданиях головного мозга, при истерии, эпилепсии, хорее и пр. Он бывает при многих внутренних болезнях (острые инфекционные болезни), при лихорадочном состоянии, при истощении; он бывает при отравлении многими ядами – атропином, мускарином, беленой, опием, индийской коноплей, алкоголем, эфиром и пр. Он, наконец, бывает и у совершенно здоровых лиц в состоянии сна или просонок и особенно после порядочного утомления или влияния моральных потрясений. Близко к бреду стоит и то изменение в содержании мышления, которое развивается под влиянием гипнотических внушений.

Для более ясного представления о разных формах бреда я приведу несколько примеров, взятых главным образом из руководства Гризингера, писавшего свою поучительную книгу в то время, когда на форму бреда обращали особенное внимание.

Вот пример бреда самообвинения и сопутствующего ему обыкновенно ожидания наказания:

Больной священник 43 лет после домашних неприятностей и смерти новорожденного ребенка заболел глубокой меланхолией, выразившейся, между прочим, в сильном страхе и беспокойстве. Он обвинял себя в гнусном образе жизни и больших преступлениях. Месяцев через 10 от начала болезни он выздоровел и написал следующее об испытанном им состоянии: «С тех пор (после смерти ребенка) утратилось всякое желание к работе и всякая веселость. После проповеди я был сильно измучен и напряжен; какой-то страх и печальное расположение постоянно одолевали меня, сон был короткий, сопровождаемый страшными сновидениями, и после него пробегал сильный холод по всем членам. Однако я считал себя здоровее, нежели когда-нибудь, потому что тугоухость, боли в членах и раздутие, которым я страдал до сих пор, совершенно прекратились, и я не чувствовал решительно никакой неприятности после еды. Таким образом, мне вовсе не пришло в голову искать причины моего печального положения в моем собственном организме, но я обратился ко всей своей прошлой жизни, которую вообразил себе цепью каких-то страшных преступлений. Мысль эта произошла во мне не мало-помалу, но, насколько я помню, появилась вдруг в моей душе, точно сон, и теперь я стал объяснять себе мое состояние. Исчезли всякие светлые мысли и всякое доверие к другим и к самому себе; я воображал, что все человечество должно было восстать против меня, извергнуть меня из своей сферы при содействии страшнейших мук и что я сам был злейший враг свой. Я открыл своей жене, будто я совершил величайшее из преступлений, которое когда-либо совершалось, и что прихожане разорвут меня в клочки, как только узнают об этом. Мои обычные занятия стали невозможны, страх постоянно усиливался, и когда церковный совет делал самые утешительные убеждения и успокаивал меня, я все-таки считал все потерянным. Однажды, упавши в обморок в одном из собраний, мне показалось, будто я сделал это из притворства. Шум в печке я принимал за барабанный бой и думал, что приходят солдаты, чтобы взять меня; несколько позже мне казалось, что я вижу эшафот, на котором меня должны растерзать в клочки; страх перед казнью продолжался постоянно. Все окружающее меня мне казалось красивее и блестящее, нежели обыкновенно, люди разумнее и лучше, а самого себя я видел в какой-то страшной глубине и считал себя неспособным более ни к чему. Только на несколько моментов я полагал, что, может быть, еще возможно для меня спасение, а затем следовала еще большая печаль. Состояние мое к концу болезни я не могу вернее описать, как состояние пробуждающегося от тяжелого сновидения, который не вдруг может убедить себя, что все это было только сон»[23].