Во сне и наяву, или Игра в бирюльки - Евгений Кутузов

Иван Никанорович быстренько нацедил себе опять половину стакана, высосал и, крякнув, проговорил:

— Ежели нет, так оно и ладно, стало быть. Может, и правда хреновина все это, кто их знает, старух… — Он икнул, и у него действительно потекли слюни.

— Ну все, хватит, — сказал, поднимаясь, Яков Филиппович. — Тебе домой надо, иди спать. И гостья наша устала.

— Андрея бы нужно поискать, — обеспокоенно сказала Евгения Сергеевна.

— А чего его искать? Сам вместе с нашими заявится. На полатях и заночуют. Это тебе не город, тут у нас ребятишки сами рождаются и сами растут. А ты в горнице спать будешь.

XVII

БАБКА Федотиха много-много лет жила одна в своей избе на краю деревни. Умерла она в последнюю предвоенную зиму, предсказав будто бы скорую войну, которая «большим разором пройдет по всей земле-матушке». Так рассказывали в деревне. Когда-то у бабки Федотихи были и муж, и дети, но было это очень давно, почти в незапамятные времена, и никто не мог сказать, куда кто подевался. Во всяком случае, на деревенском погосте могил их не было, это точно. А прожила Федотиха дольше ста лет. Занималась она заговорами и лечением травами, ничего и никого не боялась, даже в тайгу — за травками и корешками, одной ей известными, — уходила на несколько дней. Никакого хозяйства не вела, ни коровы не держала, ни поросенка и на огороде не пахала и не сажала ничего. Жила тем, что люди приносили. Кто в благодарность за лечение, а кто и просто, чтобы показать Федотихе свою доброту. Боялись ее в деревне, хотя никому и никогда она зла не причинила.

Рассказывая об этом Евгении Сергеевне, Яков Филиппович был вроде бы серьезен, однако проскальзывала в его глазах смешинка, так что не понять было, верит он сам в колдовство Федотихи или нет.

— Всяко на свете бывает, — завершил он рассказ. — Мы-то капельку от жизни видим, а вся она ого-го какая огромная!

А все же повезло Евгении Сергеевне: целое хозяйство досталось, хоть и приведенное в полный разор, а главное — изба. Но и посуда кое-какая имелась, и даже кровать в горнице стояла, накрытая лоскутным одеялом, даром что сама-то Федотиха спала на печи.

Яков Филиппович отодрал доски с окна и с двери. Ребятишки и несколько баб стояли при этом поодаль, наблюдая, и ожидали, должно быть, что произойдет нечто страшное…

— Темные людишки-то у нас, эвона выставились! — усмехнулся Яков Филиппович. — Им во что ни верить, лишь бы верить. Они и властям-то верят со страху, а не от понимания, что ихняя собственная власть и есть. Где там. — Он махнул рукой.

Изба была дряхлая, дышала на ладан, как говорится. Но Евгения Сергеевна все равно радовалась: жить самостоятельно без сомнения лучше, чем на постое у хозяев. Двор, огороженный ветхим скособоченным тыном, тоже был запущен. Но все это не имело никакого значения в сравнении с тем, что жизнь на новом месте начиналась удачно, и Евгения Сергеевна искренне пожалела, что нет сейчас с ними Анны Францевны, и еще раз покаялась, что не догадалась попросить за Клавдию Михайловну с Александром Федоровичем. Здесь могли бы и все вместе прожить, в тесноте — не в обиде.

Яков Филиппович прислал жену помочь прибраться в избе, нарядил двух стариков — они подправили кое-что, подновили, под одну стену на всякий случай подпорку поставили, привезли дров, напилили, накололи и сложили в аккуратную поленницу, как у всех. Варвара Степановна научила, как воду из колодца-«журавля» доставать, как печь растапливать, как ухватами пользоваться.

— Если что, приходите, — как-то скорбно вздохнула она. — К деревенской жизни после городской трудно привыкать, я знаю. — Сегодня глаза у нее были вовсе не мертвые, не пустые, а скорее печальные.

— Вы не здешняя? — спросила Евгения Сергеевна.

— Уж давно здешняя, — опять вздохнула Варвара Степановна, — Теперь что про это говорить. А за сыночка не беспокойтесь, наши его в обиду не дадут.

У них было два сына — пятнадцати и тринадцати лет.

С колхозного склада Евгении Сергеевне выписали и привезли муки, картошки, разрешили брать на ферме литр молока в день, а Яков Филиппович сам притащил десятилитровый бидон керосина и спички.

— Береги, — сказал он — Керосин и спички нынче дороги.

Нет, не приходилось Евгении Сергеевне пенять на судьбу: на этот раз она обошлась с нею милостиво и щедро. Даже школа в деревне была. А к обязанностям счетовода она привыкла быстро. Да и не было, как оказалось, особенных сложностей в колхозной бухгалтерии, любой мало-мальски грамотный человек легко бы справился. А вот привыкнуть к тому, что в деревне ее считали начальством, вроде как заместителем председателя, она не могла. Она понимала, что ее роль в делах колхоза более чем скромная, но люди думали иначе. Поддерживал это мнение и сам Яков Филиппович, при каждом удобном случае подчеркивая, что во всем надеется на Евгению Сергеевну и доверяет ей безгранично. Способствовало этому и то обстоятельство, что почти все взрослое население деревни было неграмотным, как и сам председатель. А грамотными были школьный учитель— ссыльный, между прочим, — Дмитрий Иванович, преподававший во всех четырех классах одновременно, председатель сельсовета Иван Никанорович Бурмаков (в деревне, кстати, едва ли не все носили эту фамилию), тот самый Иван Никанорович, с которым Евгения Сергеевна познакомилась в первый же день, секретарь сельсовета Маша, совсем еще девочка, и Варвара Степановна.

Первое время, особенно на людях, Яков Филиппович, подписывая какие-нибудь бумаги, спрашивал:

— Не подведешь, Сергеевна? — Он как-то сразу стал ее так называть, по-деревенски. — Надеюсь на тебя и верю.

Подписывал он бумаги не на ходу, этого не любил, но обязательно усаживался за свой стол (все правление размещалось в одной комнате), надевал очки, аккуратно заправляя веревочки — вместо заушников, которых не было, — за уши, и, прежде чем поставить свою корявую, неуверенную подпись там, где отмечено было «птичкой», просматривал каждую бумажку с таким серьезным видом, словно умел читать. Иногда у Евгении Сергеевны появлялось подозрение, что он и в самом деле умеет читать, хотя она и не понимала, какой смысл в обмане.

С председателем сельсовета она встречалась редко. Он жил не по-деревенски замкнуто, почти не выходил из дому, много пил, да и дел, в сущности, у него никаких не было. Настоящим хозяином и властью в деревне был Яков Филиппович, он решал любые вопросы. Даже сельсоветовская печать хранилась у него в несгораемом ящике, так что Маша, если бывала нужда, обращалась к нему же. Евгения Сергеевна однажды нечаянно проговорилась, что это вообще-то непорядок, что все-таки Советская власть в деревне — сельсовет и ее представляет Иван Никанорович, на что Яков Филиппович, посмеиваясь, сказал:

— У нас так говорят: «Закон — тайга, медведь — хозяин». Не слыхала?.. А власть Советская крепка не своей властью, а верой в нее людей, вот, — произнес он почти торжественно, поразив Евгению Сергеевну точностью мысли. — Печать у меня сохраннее будет, а то Иван и пропить ее может. Его и в председатели-то выбрали из уважения к его грамотности, а так-то человечишко он зряшный. Ну, еще что без ноги. Курятник бы ему сторожить.

Ногу Иван Никанорович потерял на гражданской войне. Он воевал вместе с Яковом Филипповичем, который вернулся домой не один, а с будущей своей женой. Была она совсем девочкой, сначала и жила в доме не как жена, а вроде из милости. Была она моложе мужа на пятнадцать лет, а выглядела едва ли не старше его. Учитель, с которым Евгения Сергеевна подружилась, объяснил, что в деревне женщины вообще рано старятся. Работа тяжелая, все время на воздухе, гигиены, не говоря уже о косметике, никакой. К тому же Яков Филиппович человек жесткий, своенравный и старорежимный, форменный кулак, или перерожденец, говорил Дмитрий Иванович, что еще хуже. Ходят слухи, что и воевали-то они с Иваном Никаноровичем на стороне белых, однако официально считается, что на стороне большевиков.

— А вы этому не верите?

— Верить или не верить — дело не моего ума. У меня просто имеется собственное мнение и кое-какое знание людей. Увы, наши органы часто смотрят не в ту сторону, в какую им следовало бы смотреть. Поэтому и видят врагов не там, где они пребывают в полном здравии и благоденствии.

— А вы тоже жесткий человек.

— Ничуть. Но там я сделался зрячим.

Дмитрий Иванович поселился в Серове — точнее, его здесь поселили — в тридцать девятом году. В тридцать четвертом его осудили на пять лет за участие в каком-то мифическом заговоре, отбывал он срок неподалеку отсюда, в поселке Койва, а после отбытия «наказания» ему предписали жить безвыездно в Серове.

— Строго говоря, я не имею права работать учителем, — рассказывал он. — Мне ведь нельзя доверять воспитание подрастающего поколения строителей коммунизма. Но наш председатель добился — и разрешили! Он все может, учтите. Бог даст, доживу потихонечку благодаря заботам Якова Филипповича…