Во сне и наяву, или Игра в бирюльки - Евгений Кутузов

— Знаю, слышала. «Закон — тайга, медведь — хозяин»?!

— Примерно так и есть. И вы должны помнить об этом. Никто не посмотрит, что вы жена фронтовика…

И снова, как уже было раньше, Евгения Сергеевна уловила в словах и в голосе учителя какой-то намек, недоговоренность, как будто он знал всю правду, но скрывал это. Да какое же имеет значение, подумала она, знает он или нет, ведь он и сам репрессированный, зачем же от него скрывать эту правду, зачем ему лгать, что муж на фронте?..

— Мой муж не на фронте, — сказала она.

— Я знаю, — кивнул он. — И не я один. Так что делайте выводы и как следует подумайте о себе и о будущем Андрея. Стоит ли лезть на рожон? Вы человек здесь временный…

— Да что я ему?! — воскликнула Евгения Сергеевна. — Не детей же нам с ним крестить.

— Вот именно. И не надо лезть. Живите себе спокойно. Такие люди очень ревнивы и мнительны. Ему кажется, что вы покушаетесь на его власть, на его авторитет. Или мешаете в полной мере пользоваться властью. Да оно так и есть, Евгения Сергеевна. Люди вас уважают, к вам прислушиваются, даже решились поддержать вас на правлении, а это страшно…

— Что страшно и кому?

— Страшно, когда диктатору мешают им быть. Не обязательно хотеть занять его место. Важно, что ему так кажется. За власть он будет бороться до конца. Можно покушаться на его честь, достоинство, на его имущество — он простит. Но покушение на его власть заставит его вступить в смертельную схватку. Вы не обращали внимания, что чем личность мельче, зауряднее, тем она более стремится к власти? И дело не только в том, что власть — это право командовать другими. Власть дает еще возможность скрывать свою заурядность и даже глупость. Яков Филиппович, правда, не глуп, нет.

— Вы говорите такие вещи… Он действительно неглупый от природы человек, а ничего особенного не произошло. Поддержала я Дуню, ну и что?.. — Евгения Сергеевна возражала, однако в глубине души понимала, что во многом учитель прав, и потому ей не хотелось поверить этому.

— Именно особенное произошло! — сказал он. — Вы оспорили прилюдно его решение, а он к такому не привык. А вас еще и поддержали. Это уже что-то похожее на бунт в открытом море. Не наказав возмутителя спокойствия, откуда он будет черпать уверенность в завтрашнем дне? А ну как и другие захотят возражать ему?.. Дурной пример, думает он, заразителен.

Между тем шло время, и Яков Филиппович, вопреки предсказаниям учителя, не давал никакого повода заподозрить его в злопамятстве. Он держался так, словно вообще ничего не случилось. Был, как и прежде, вежлив с Евгенией Сергеевной, предупредителен даже, насколько умел быть им, никогда не забывал первым поздороваться и спросить о здоровье, и она совсем было успокоилась, решив, что Дмитрий Иванович преувеличивает все же, говоря о диктаторских наклонностях председателя и его коварстве. Власть, конечно, у него и впрямь неограниченная, и он пользуется ею, но ведь не сам же он захватил такую власть, люди ее дали, добровольно дали, избрав председателем и согласившись с тем порядком вещей, какой сложился. Тем более идет война, и сильная рука необходима. А насчет диктаторства смешно и говорить. Яков Филиппович — в роли диктатора?! Какое там диктаторство на уровне деревни. В самом деле: мало ли что в деревне случается, нельзя же в каждом поступке, чуть ли не в каждом слове и взгляде подозревать какие-то козни, злой умысел. Люди есть люди, между людьми всякое бывает, а тут они связаны между собой не просто общим делом, но и общей жизнью. Дуне, правда, Евгения Сергеевна поверила, да и учитель подтвердил, что председатель охоч до чужих женщин, однако разве он один такой?.. Увы, большинство мужчин такие же. За редким исключением. А Дуня женщина молодая, привлекательная, не чета Варваре Степановне, которая похожа на старуху, так что могла и взыграть в здоровом мужике природа. Что же касается других женщин, может, Дуня и преувеличивает. И Дмитрий Иванович заодно с ней. Это своеобразная форма защиты: случись что, не я одна грешница. Конечно, конечно, ухватилась Евгения Сергеевна за эту мысль. Раньше-то она не слышала разговоров на эту тему. И если все-таки Яков Филиппович такой, если он не пропускает ни одной юбки, как выразился Дмитрий Иванович, то должен бы был попытаться и ее склонить к сожительству — это логично и естественно было бы для него. Но этого не было.

А перед Новым годом он велел выписать Евгении Сергеевне поросенка.

— Праздник скоро, Сергеевна. Надо, чтоб и у вас с сыном праздник получился не хуже, чем у всех. Гостей чтоб могла попотчевать, как полагается.

— Какие у меня гости, Яков Филиппович. И не до гостей теперь.

— Мало ли! Хороших гостей не зовут, они сами приходят. А люди тянутся к тебе. Вот и получается, что не ошибся я, не зря взял тебя в колхоз. Ну, а если ты там обиделась на меня или что, так прости. По делу-то всякое бывает.

— Никаких обид у меня нет, что вы. Работа есть работа, какие могут быть обиды?

— Вот это верно, Сергеевна: работа — она и есть работа. А про меня если что худое тебе говорят, ты не очень-то слушай. На чужой роток не накинешь платок, а обиженные всегда найдутся. А к тебе я со всей душой. Шибко говорливых не люблю, это точно. И сам зато лишнего не болтаю. А поросенка выпиши — премия это тебе к празднику.

— Нельзя без решения правления, Яков Филиппович. Да и стыдно, честное слово. Не голодные мы, а на фронте и у нас, в Ленинграде…

— Знаю, что на фронте и что у вас в Ленинграде, — перебил он. — А что, мы с тобой накормим одним поросенком весь фронт? То-то, — что не накормим, а праздник сделать хоть бы и одному человеку — уже большое, я тебе скажу, дело. И насчет правления не сомневайся, будет и решение. Не собираться же каждый раз, чтобы пустяк решить. Поставки мы выполнили за этот год и сверх того немало дали. Все бы так-то работали, как наши люди.

И это была правда: колхоз «Большевик» успешнее всех в районе справлялся с госпоставками, и самим кое-что оставалось. Будь Евгения Сергеевна поопытнее, она давно поняла бы, что дело тут не только и, может, не столько в хорошей работе, сколько в умении Якова Филипповича, в его природной хитрости. Ну, например, она знала, что есть так называемое Воробьево поле — километрах в семи от деревни, но не догадывалась, что поле это — тайное, нигде не учтенное, а там как-никак двадцать гектаров с гаком, и засеяно оно было горохом. А еще были в колхозе и неучтенные коровы, и овцы, и свиньи, а уж про кур и говорить нечего.

— Ладно, Сергеевна, — сказал, надевая шапку, Яков Филиппович. — Дай-ка чистую квитанцию, я подпишу, а ты после заполнишь, что там положено.

Конечно, получить поросенка к Новому году было бы совсем неплохо. Голодать-то они с Андреем не голодали, но мясо все же на столе бывало редко. И все-таки Евгения Сергеевна не решилась выписывать, спрятала квитанцию в стол. Подумала, что посоветуется с тем же Егором Кузьмичом или с Дмитрием Ивановичем. А дома ее ждал сюрприз — кладовщица уже принесла поросенка.

Андрей радовался, что на Новый год у них будет поросенок, и Евгения Сергеевна поняла, что придется принять этот подарок. Не нести же назад — это обидит Якова Филипповича, да и других правленцев, и не хотелось омрачать радость сына…

XX

ТРИДЦАТОГО декабря (Евгения Сергеевна до смерти не забудет этот день) Яков Филиппович прямо с утра распорядился выписать еще двух поросят, барашка, пять десятков яиц и три пуда муки.

— Ты оформляй, а я пойду запрягать Марата, в район поеду. Отнесешь квитанции в кладовую, я по пути сам заеду и заберу все.

— А на кого выписывать? — спросила Евгения Сергеевна.

— Ну там… — Он поморщился. — Придумай сама. В район повезу, людям тоже попраздновать Новый год хочется.

— А списывать как будем?

— Война, Сергеевна, все спишет!

Ей показалось, что председатель подмигнул при этом.

— Я на это не пойду, — сказала Евгения Сергеевна и покачала головой. — За это нас с вами под суд могут отдать.

— Эка делов! — Яков Филиппович рассмеялся. — Не пугайся, здесь не Ленинград. Суд наш хотя и называется народный, а тоже районный. Понимать надо, Сергеевна. Так что давай, чтоб я засветло и домой вернулся. По ночи-то ехать не ахти, волков нынче развелось ужас сколько. Будто бы от фронта в тыл бегут.

— Нет, Яков Филиппович, не имею права, — вздохнула Евгения Сергеевна. Пожалуй, она понимала, что вступает в борьбу, и в борьбу неравную…

— Я уже тебе объяснял, что с госпоставками мы рассчитались и сверх еще дали. Остальным имеем полное право сами распоряжаться.

— Не знаю. Каждый грамм продовольствия на строжайшем учете, люди с голоду умирают…

— Насчет учета вилами по воде писано, — возразил Яков Филиппович хмуро. — Да и с голоду ни ты, ни я не помираем. И другие не помирают.

— Я имею в виду…

— Знаю, слыхал, что ты имеешь. Поди-ка я глупее тебя! Люди мрут. Ну, мрут, и что с того?.. Они и вчера мерли, и завтра будут, давай вот и мы с тобой ляжем рядом и начнем помирать вместе. Чего уж там, заодно!