Бирюзовые серьги богини - Галина Долгая

— Господин, ваша жена проснулась.

Улетев мыслями в степные просторы, туда, где с наслаждением гуляла его душа, Аязгул не сразу сообразил, почему так тревожен голос женщины и почему о пробуждении жены ему вообще сообщают. Но образ Тансылу — злобной, шипящей, как змея, — молнией пронзил его, и степь растаяла в тумане его мыслей, как молодое облако.

Он резко встал и широкими шагами отмерил путь до юрты, спросив только:

— Как она?

— Тиха, господин.

Тансылу сидела, бережно укрытая меховой накидкой. От ее подавленного вида по сердцу Аязгула резануло болью, он покачнулся и присел напротив, жадно хватая ртом воздух. Тансылу смотрела в одну точку перед собой, казалось, не заметив мужа. Он, вздохнув глубоко, окликнул ее:

— Тансылу…

Она подняла на него глаза. В них блуждало безмыслие, но вот на лице отразилось напряжение, осмысление, глаза наполнились слезами. Влага задрожала и, как роса с наклоненного листа, выпала гроздьями слезинок на щеки.

— Тансылу! — Аязгул бросился к ней, сжал в объятиях. — Родная моя, не плачь, все уже позади, все будет хорошо…

— Я ничего не помню, Аязгул, что со мной?..

Он молчал, гладя ее по спутанным волосам, по мягкой пятнистой шкуре на ее спине.

— Почему ты молчишь? — Тансылу отстранилась.

В ее вопрошающем взгляде было столько наивного непонимания, что вспомнилось детство, их игры в переглядки, когда он погружался в глаза любимой, как в реку, меняющуюся каждое мгновение.

— Ты болела, сейчас ты здорова, шаман вылечил тебя, вот наберешься сил, и мы пойдем в степь, туда, где жили раньше, где мы были счастливы…

— Пойдем назад… Я хочу к маме…

Аязгул сглотнул. В словах жены было столько боли.

— Многое уже не вернешь, Тансылу, но мы сделаем так, что наша жизнь будет счастливой. Мы с тобой вместе, наши люди верят нам, у нас есть все, чтобы быть счастливыми.

Тансылу долго глядела на мужа. Он не мог понять, то ли она вспоминает что-то, то ли задумалась над его словами. Но вдруг она встрепенулась, потрогала свой живот.

— А мой ребенок? Он родился?

— Родился. Его нет. Он умер.

— Умер… Жалко, — Тансылу произнесла это так, словно пожалела потерянную камчу, которую ей только что подарили. — Умер… его забрал Бурангул!

— Почему Бурангул?

— Это его наследник. Ребенок его сына. Бурангул не мог допустить, чтобы его растила я, чтобы он сосал молоко из моей груди.

Помолчали.

— Куда ты дел ребенка?

— Я увез его, далеко…

— Далеко… А я успела привыкнуть к нему, до сих пор кажется, что он шевелится во мне. Может быть, он жив? А ты врешь мне? Отдал его людям Бурангула… — Тансылу прислонила руки к горящим щекам мужа, сжала его лицо, заглядывая в глаза. — А? Куда ты дел его?

— Это была девочка, Тансылу. Она умерла сразу после того, как родилась. Я увез ее далеко и похоронил. Ее нет. Ты должна забыть о ней. У тебя будут еще дети, наши дети, Тансылу…

Она отпрянула.

— Нет! Никто и никогда больше не будет пинать меня изнутри! — она подползла к Аязгулу. — А ты обещал никогда не прикасаться ко мне, помнишь?

Надежда Аязгула на счастье рухнула вместе с последними словами Тансылу. Но он попытался еще раз:

— Я помню. Но мое сердце плачет по тебе. Я хочу тебя, Тансылу, я хочу, чтобы мы были счастливы, чтобы ложились спать вместе под одной кошмой, чтобы ласкали друг друга, чтобы наше дыхание сливалось в одно…

— Хватит!

Тансылу встала. Шкура слетела с ее плеч. Длинная рубаха из тончайшего шелка опустилась до полу, но через нее были видны все изгибы тела женщины — желанной для мужчины женщины… Аязгул отвел взгляд. Тоже встал. В просторной юрте они стояли рядом, но как далеки были их сердца друг от друга.

— Отдыхай, Тансылу. Тебе надо беречь силы. Я не буду беспокоить тебя, и больше мы не будем обманывать ни себя, ни людей. Я поставлю свой шатер. Если тебе будет что-то нужно, позови меня.

Аязгул ушел. Тансылу села. Почувствовав слабость, легла. Закрыла глаза и уснула. Ей приснилась девочка в белой рубашке. Девочка бегала в траве и собирала цветы — большие, красные, много красных цветов…

Волчата крепли с каждым днем. Их движения стали увереннее, глазки любопытнее, шерстка жестче. Волчица начала приносить им мясо. Не сразу, но, следуя инстинкту и примеру матери, они вкусили кровавую плоть и почувствовали себя хищниками. Игры волчат все больше походили на борьбу, а щенячий визг перерос в рык, хоть пока и слабый. Только голый детеныш по-прежнему лежал в норе, оживляясь лишь тогда, когда рядом появлялась мать. Он сосал молоко, оставляя каждую грудь волчицы пустой и все чаще требуя еще. Ребенок вырос так, что занимал почти всю нору, но так и лежал на спине, только поворачивая голову на шум и плача, когда хотел есть.

В один из теплых весенних дней, когда волчата резвились в траве, волчица, бросив им убитого зайца, вползла в нору. Детеныш оживился, задергал ручками и ножками, загулькал, как птица. Но вместо того, чтобы, как обычно, лечь рядом с ним, мать подхватила его за ножку и вытащила на свет. Малыш так громко кричал, не обращая никакого внимания на сочную заячью лапку, отобранную для него у волчат, что раздосадованная волчица улеглась рядом с ним. Терпеливо ожидая, когда он насытится, она вылизывала его тельце. Почувствовав запах свежей крови — более тонкий и сладкий, чем у зайца, — она потянулась к ножке малыша. На припухшей покрасневшей плоти остался отпечаток ее зубов. Из ранки текла красная струйка. Волчица насторожилась, лизнула, еще и еще. Негромко зарычала. Звериный инстинкт шептал ей: «Пища, вкусная, рядом», а томление в животе от распирающего чувства материнства толкало на защиту. Волчата тоже почуяли кровь и, уже покончив с зайцем, осторожно ступая и вздыбив шерсть на загривке, потянулись на манящий запах. Мать оскалилась и зарычала громче. Они отпрянули, но продолжали ходить кругами.

Ребенок тем временем наелся, отпустил сосок и рассматривал клок шерсти, который между делом выдернул из брюха волчицы. Она встала, толкнула увальня носом, побуждая его подняться на конечности. Не удержавшись, он откатился от норы, остановившись на боку у бугорка, поросшего травой, засмеялся, перевернулся на живот, приподнял голову. Его ручки и ножки еще были слабы, поэтому встать на них он не мог, но держать головку сил хватало.

Вокруг отрывался необычный мир красок: среди зеленых стебельков трав голубели маленькие цветочные головки, собранные в пушистые корзинки, ярко-красная букашка с черными пятнышками на спинке перебирала лапками по веточке… В лицо дунул ветерок. Малыш зажмурился, потом часто заморгал и вдруг, распахнув глаза, с любопытством первооткрывателя уставился на голубые цветы, качающиеся перед самым носом. Ребенок потянулся к ним ручонкой, ухватил, сорвал и засунул в рот. Но его шейка, не привычная держать тяжелую голову, устала, мышцы расслабились, и малыш, уткнувшись лбом в траву, заплакал. Волчица засуетилась, лизнула его в макушку, толкнула, попыталась ухватить за загривок, чтобы оттащить в нору, но ребенок еще сильнее заплакал, став от напряжения красным. От бессилия мать завыла, призывая на помощь стаю.

Но ее вой и плач ребенка прежде услышали люди: два старика — женщина и мужчина. Они бродили у подножия гор, собирая травы, как, совсем близко, за поваленной стихией арчой раздался сначала плач ребенка, а потом волчий вой.

Старик снял лук со спины, достал стрелу и, пригнувшись, ступая мягко и осторожно, обошел заросший травой земляной ком с торчащими корнями. Увидев голого ребенка и нависшего над ним волка, он поднял лук, но испугался, что попадет в дитя и опустил руки, достав кинжал.

Волчица, почуяв человека, развернулась к нему и оскалилась. Волчата убежали в нору и затаились там, а ребенок затих, испугавшись рычания матери или уже понимая, что оно означает «опасность», когда надо молчать.

Человек не уходил, напротив, он принял враждебную позу, разящая сталь мелькнула в его руке. Волчица приготовилась к бою. Скалясь, она пригнулась, ее глаза сверкали огнем. Осторожно ступая, она пошла на человека, оставляя за собой ребенка. Старик попятился. Он уходил все дальше, держа расстояние между собой и готовым к прыжку волком. Сосредоточив все внимание на человеке впереди, волчица упустила приближение другого сзади.

Когда она отошла от норы на расстояние прыжка, женщина порывисто бросилась к ребенку, схватила его и побежала. Волчица, услышав шум, отскочила вбок, так, что люди оказались от нее с двух сторон. С одной стороны человек уносил дитя, с другой — угрожал клинком, с которым она познакомилась, когда нашла ребенка. Но тогда человек махал им наугад, в темноте, и лишь слегка задел ее, а сейчас он смотрел в упор и в любой момент мог наброситься.

За спиной, чуть в стороне, была нора, в ней сидели волчата. От человека пахло страхом. Волчица это чувствовала, как чувствовала и то, что запах ее голого детеныша становится все тише. И чем меньше он ощущался, тем дальше отходил человек с клинком. Волчица встала у входа в нору. Дальше пятиться было некуда. Человек, поняв, что она защищает свое потомство и сама нападать не будет, ушел. Вместе с людьми исчез и ребенок. Волчица завыла. Ее дети, любопытствуя, высунули носы из норы. Мать рявкнула и, дождавшись, когда они снова спрячутся и затихнут, понюхала воздух. Тонкий, сладкий запах младенца еще висел в нем. Волчица, оглянувшись на нору, решилась и пошла по следу.