На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Какой был теплый ветер… — прошептал Логунов, не понимая в эту минуту, что такое жизнь, смерть и что значит, что люди и любят и убивают друг друга. — Что же это такое — жизнь? — шептал он, удивляясь, что не может восстановить в своей душе обычного представления о жизни.

Вставал и ходил по фанзе из угла в угол. Закатывалось солнце, во двор въехала подвода. Кони были, по жалуй, артиллерийские, повозочный вытянул из-под козел мешок с овсом…

А Топорнин сидел, вспоминая шаг за шагом свою жизнь. И хотя он прожил не очень долго, воспоминаний было так много, что жизнь казалась бесконечной. Даже о Варе Флоренской можно было вспоминать бесконечно. Топорнин так и не знал, нравилась ему эта толстая, некрасивая девушка с розовыми щеками и маленьким тупым носом или нет. Но когда однажды он ее обнял, он пережил счастье, равного которому потом уже не испытывал. А объятия были такие невинные, весной во дворе, за домом.

«Вот как бывает», — подумал он и стал думать о книгах, которые были этапами в его жизни. Конечно, досадно, что он по-настоящему не отдал себя революции, то ли потому, что жил в провинции, то ли потому, что не мог найти настоящей дороги.

«Но ведь умирать когда-нибудь надо, — сказал себе Топорнин, — так уж лучше за святое дело, чем от чахотки…»

Он сказал об этом Логунову, который стоял у окна и смотрел, как меркнул над вихрастыми крышами города вечер.

— Ведь когда-нибудь надо… Понимаешь? Вникни в эти слова, Николай. А мы с тобой все-таки жили честно. Одно досадно — ты умрешь, а Шульга останется.

Ночь пришла незаметно. Они удивились, как быстро она пришла. Ведь это будет, наверное, на рассвете!

И тогда спохватились: они еще никому не написали писем!

Логунов вызвал Брыткина.

— Побольше, побольше бумаги!

Брыткин принес почтовую бумагу и конверты. И опять за ним показался конвойный, и Логунов чуть не сказал ему с досадой: «Не суйся сюда, братец!»

Письма поглотили все внимание, всю волю, всю жизнь. Надо было торопиться сказать самое главное, то, что никогда не говорилось в жизни, даже тогда, когда из года в год люди жили вместе.

И сразу писание писем определило душевное состояние.

Писать Нине Логунов решил после всех. И когда взглянул на часы, испугался — времени оставалось всего каких-нибудь два часа.

Теперь он не чувствовал ни ужаса, ни отчаяния. Появилась какая-то удивительная способность видеть все и понимать все. Он точно видел людей со всеми их слабостями и пороками, а также со всем тем, что составляет богатство и гордость человека.

И уродство никогда так не потрясало его своим безобразием, как сейчас. Он сказал Топорнину:

— Знаешь, никогда безобразия человеческие не казались мне в такой степени безобразиями, как сейчас.

Сколько нужно трудиться, сколько нужно бороться на земле, чтоб основать царство света!

Уменьшилась ли у него в эти часы любовь к Нине? Нет, не уменьшилась, но потеряла свою плоть. Она уже не требовала ни объятий, ни поцелуев. Она требовала только высокой человеческой правды, и эта человеческая правда была с ним.

И опять он сказал об этом Топорнину, и Топорнин, поглядев на него, кивнул головой. Между ними установилось единение — они не разговаривали друг с другом, но знали, что думают и чувствуют одно и то же.

Небо как будто стало бледнеть. Логунов оторвался от письма и подошел к окну.

Легкое, скорее ощутимое, чем зримое, сияние растекалось по небу. Часовой ходил по двору. Стук его сапог раздавался то глуше, то громче.

— Утро подходит, — просто сказал Логунов, и Топорнин встал из-за стола и потянулся.

Топорнин написал большое письмо ко всем русским людям, к тем, которые живут сейчас, и к тем, которые будут жить потом.

Долго он и Логунов стояли перед окном, глядя, как легкий свет далекой зари, не теряя своей легкости, делался все ярче.

Стояли, касаясь друг друга плечами, и, хотя в душе они переступили уже через все и душа каждого как будто стремилась уже от жизни, тем не менее с величайшей жадностью слух ловил малейший шорох, а глаз следил за тем, как ходил часовой. Часовой ходил спокойно. Он нес свою службу.

Нина эту ночь провела в Чансаматуне.

16

Ей постлали матрасик на канах под окном, в разведывательном отделе.

Мищенко ходил в штаб и звонил по телефону — Штакельбергу, Гернгроссу, Орбелиани, Данилову.

Нина сидела на своем матрасике в забытьи. Офицеры были настолько деликатны, что не замечали ее.

Они работали над своими картами, точили карандаши, цветные мелки и негромко переговаривались.

Иногда, вырываясь из пропасти, Нина различала и понимала слова. Круглоголовый, коротко остриженный полковник говорил второму, с усами и бакенбардами, так лихо закрученными, что бакенбарды тоже казались усами:

— После того как Куропаткин подал крепкую надежду на победу, в Санкт-Петербурге уже почли победу у себя в кармане. Флуг говорит, что перед Шахэ Алексеев получил запрос: не стоит ли потребовать удаления из Маньчжурии высшей китайской администрации для того, чтобы облегчить себе присоединение Маньчжурии как приз в победоносной войне!..

— А что ответил Алексеев?

— Ответил мрачно: надо сперва окончить войну. И прибавил: а война у нас чем дальше, тем хуже!

Нина вышла во двор. Было холодно и звездно. Где ночует Мищенко? Как будто в фанзе налево. Окна ее были темны.

Зачем ей был сейчас Мищенко? Просто она почувствовала, что больше не может оставаться одна с незнакомыми людьми. Она не могла покорно ожидать наступления страшного утра.

Может быть, есть ответ от государя? Пойти узнать у дежурного по штабу.

Дежурный подполковник дремал за столом.

— Садитесь, сестра, — пробормотал он, — садитесь. Пока ничего нет. Я сейчас узнаю на телеграфе…

Он долго разговаривал по телефону, задавая какие-то малопонятные Нине вопросы. Положил трубку.

— Знаете, сестрица, ждать ответа пока не следует.

— Почему? — одними губами спросила Нина.

— Да, вот именно — почему? Полторацкий сообщает: хунхузы опять прервали телеграфное сообщение.

Снова она сидела у себя на матрасике. Все спят. Полковники заснули. Храп наполняет комнату.

Она даже не может увидеть Николая: свидания с осужденными не дают. Это называется гуманностью — чтобы не вызывать у близких излишних переживаний!

Перед рассветом она пойдет к Куропаткину.

Пусть ее тоже расстреляют. Она тоже политическая преступница. Отныне и навсегда.

Сто раз выходила из фанзы и смотрела на небо.

Рассветает или только кажется, что рассветает?

А что, если Мищенко махнул на все рукой и уехал в Мукден?

Из фанзы Мищенки вышел казак с парусиновым ведром. Колодец был тут же, и казак долго в сумерках возился у колодца. Через четверть часа в бурке на плечах показался сам Мищенко. Увидел Нину в одном платье и закричал:

— Вы что же! Ведь холод! Не беспокойтесь, я не уеду, пока не увижу его. Накиньте на себя мою бурку.

— Мне не холодно, — сказала Нина, с трудом разжимая челюсти.

— Не надо приходить в отчаяние.

— Я очень далека от отчаяния. Он мне говорил о России. Но разве Россия нуждается в этом? — Нина дрожала мелкой дрожью.

— Черт возьми! — воскликнул Мищенко. — Братец, — приказал он казаку, — горяченького чайку… Барышня замерзла.

— Разве Россия нуждается в смертных казнях? — говорила Нина, и зубы ее стучали, а глаза были страшны.

В восемь часов утра Мищенко отправился к Куропаткину. Вдалеке за ним шла Нина.

Во дворе куропаткинского дома дымился самовар. Горбоносый прапорщик разносил денщика, Мищенко прошел мимо прапорщика и исчез в дверях, прапорщик бросился за ним.

Солнце взошло, стало тепло, но Нине было невыносимо холодно. Тысячу раз казалось ей, что Мищенко выходит, но Мищенко не выходил. Показался полковник с вислоухим лавераком на ремне. Собака рвалась с ремня, а полковник дружески уговаривал ее.

За стеной, у которой стояла Нина, беседовали денщики.

— А он что? — спрашивал один.

— Доставь мне, говорит, и все. А откуда я ему доставлю?

— Так и не приехала подвода?

— До сих пор не приехала.

Мищенко вышел из дому как-то сразу. Нина увидела его уже во дворе. Неужели она забылась? Он оглядывается. Увидел ее, поправил пряжку шарфа.

Нина не могла сдвинуться с места. Мищенко подошел, подхватил ее под руку…

— Почти победа, пять человек! В том числе и ваш жених! Да, да, только, ради бога, не умирайте от радости. Спрашивает меня: «О чем доложите, Павел Иванович?» Отвечаю: «Приговор в исполнение привести не мог». — «Почему?» — «Арестованные не были доставлены своевременно». — «Не понимаю!» — «Ваше высокопревосходительство, говорю ему, несоответствие приказов: повезли в другую сторону». А потом, оказывается, ему ночью многие звонили… Боевые офицеры, шутка ли! Я его еще полчаса убеждал… Встал, уперся руками в стол: «Логунова, говорит, вам даю — кадровый офицер! Сбили его с толку. Мальчишка, нестоек».