На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Мальчишка, нестоек! — прошептала Нина, не понимая слов, а понимая только, что Николай останется жив.

Мищенко продолжал рассказывать, но он не рассказал всего, и Нина в эту минуту душевной сумятицы не дала себе отчета в том, что о Топорнине Мищенко не упоминает.

А двоих учителей — Керефова и Топорнина — Куропаткин не помиловал. Он так и сказал: «Об учителях не просите». И Мищенко понял, что просить далее бесполезно, что угнетенное состояние Куропаткина после Шахэ, о котором было известно в армии, разрешается именно в этом приговоре…

Логунов и Топорнин просидели до обеда, ожидая всех тех действий, которые должны были привести их к концу, Но по двору по-прежнему ходил часовой, три других по-прежнему стояли и не сводили глаз с фанзы.

— Задержка… — говорил Логунов, — Как ты думаешь?

В час пришел Брыткин и доложил, что поручику Логунову идти за ним.

«Разве поодиночке?» — подумал Логунов и вопросительно посмотрел на Топорнина. Тот махнул рукой.

Логунов прошел в соседнюю фанзу, там было накурено. Комендант штабс-капитан Тахателов в китайской ватной куртке спорил с кавалерийским поручиком.

— Поручик Логунов… — сказал Тахателов и протянул ему руку, — поздравляю… одним словом… Черт его знает, а ведь висели на волоске.

— Что? — хриплым голосом спросил Логунов.

— На все четыре стороны! Но заслужить! Заслужить прощение. Вот прочтите и в том, что вы освобождены, распишитесь.

Логунов прочел распоряжение, но не вник в него, он понял только последние слова: «… а посему поручика Логунова помиловать».

— Надоели мне ваши хунхузы! — сказал Тахателов кавалеристу. — Упущение ли, безобразие ли — во всем у вас виноваты хунхузы.

— А Топорнин… поручик Топорнин? — заикаясь, спросил Логунов.

— Тут, батенька… по-старому. Сказано — доставить к вечеру.

Логунов вышел во двор. У него мелькнула мысль: отказаться!

После той ночи, которую он прожил вместе с Топорниным, уйти, а Топорнина оставить?!

— Вот это, — шептал он, — вот это…

Он прошел в фанзу, в которой провел столько дней, и обнял Топорнина.

— Меня помиловали… Что делать, Вася?

Топорнин кашлянул, лицо его жалко сморщилось.

— Когда тебя вызвали, я так и знал.

Топорнина увезли под вечер. Приехала крытая парусиной подвода, поручик сел вместе с незнакомым штабс-капитаном.

— Вы садитесь сюда, тут удобнее, — сказал штабс-капитан, показывая на охапку сена.

Штабс-капитан, очевидно, чувствовал неловкость и, чтобы не разговаривать с осужденным, усиленно курил и смотрел в отверстие.

Подвода направлялась на восток, и Топорнин, сидевший спиной к повозочному, видел склоняющееся над равниной солнце.

И когда прибыли в назначенное место и поручик ступил на землю, солнце было уже совсем низко и висело алое над миром…

— А солнце-то красное, — сказал Топорнин штабс-капитану и пошел к бугру, у которого стояло пол-отделения стрелков.

«Какого полка?» — подумал Топорнин, хотел спросить, но не спросил.

Седьмая часть

МУКДЕН

Первая глава

1

К Добрыниной вернулся муж. Это было в декабрьские сумерки. Она сидела у окна и, ловя последние лучи скудного петербургского света, латала штанишки трехлетнему сыну. В последние месяцы к Добрыниной нередко заглядывали посторонние. Заглядывали обычно ближе к ночи; входили в комнату, садились за стол, вынимали из кармана бутылку, простенькую закуску, косились на чисто прибранную постель и на мальчиков, спавших в углу. Иногда захожему обстановка не нравилась, и он предлагал Добрыниной уйти с ним. И она уходила, повесив на дверь замок и отдав ключ соседке — тете Пане.

— Я, тетя Паня, на часок.

На этот раз посетитель остановился под окном, в комнату не зашел, а у Добрыниной было так скверно на душе, что ей и головы на него не хотелось поднять. Мужчина долго стоял и смотрел, а она упрямо шила и не обращала на него внимания. Тогда он прошел в комнату.

— Ты что же, Феня! — проговорил гость.

Феня вскочила, всплеснула руками и без звука припала к груди вошедшего.

Он прижимал ее к себе левой рукой и приговаривал:

— Вот, значит, как… не думал не гадал, а вернулся, Комната-то поменьше стала, а? Или это мне так видится после маньчжурских полей? А мальцы как?

— Старший Борюшка гуляет, а младшенький спит. Ему, Шура, десять месяцев. Вон какой большой, отсюдова и досюдова. Садись, милый, что стоишь? С дороги — и стоишь… — Она со страхом косилась на пустой правый рукав добрынинской шинели.

Придвинула стул, подняла мешок, брошенный мужем на пол, отнесла его к окну. Побежала к самовару.

— Ты не суетись, — сказал Добрынин.

— Шура, — она притронулась к пустому рукаву. — Шура мой!

— Под Ляояном! Слыхала, есть такой город в Маньчжурии? Да, всего довелось хлебнуть…

Левой рукой он вынул из кармана жестянку, ловко прижал ее к столу, ловко открыл; там лежала махорка и сложенный в гармошку газетный листок.

Феня сделала было движение помочь ему, но он сурово повторил:

— Не суетись!

На кухне, когда она ставила самовар, тетя Паня спросила:

— Кто это у тебя? — Фенины гости редко пили чай.

— Боже мой, тетя Паня! Шура же вернулся!

— Ну, спас тебя бог, — сказала Паня.

— Тетя Паня, он без руки… вот что с ним сделали.

— И без руки — муж. А угостить его, поди, нечем?

— К Дурылину побегу.

Феня побежала к Дурылину… Она забыла обо всем, она только помнила, что вернулся Шура. Сейчас все вместе они будут пить чай!

— Господин Дурылин… Иван Афанасьевич… полфунтика чайной и селедочку, эта у вас почем? Три копейки или пятачок? Ну, так вот, за пятачок… Приехал мой-то, Добрынин…

Дурылин отпустил ей в долг, всего на сорок пять копеек.

Самовар закипел, она вытирала его тряпкой, стараясь начистить до блеска, она слышала родные голоса за стеной. Что будет завтра? Но сегодня есть селедка, картофель, колбаса, чай. Есть у нее молодая жизнь.

— Сохранила я тебе, Шура, наших сыновей, — сказала она, внося самовар.

Пили горячий, хороший чай. В комнате холодновато, Уж насчет дров — только то, что даст тетя Паня.

— Когда выписывали меня из госпиталя, — сказал Добрынин, — обещали: как приедешь на место, в Красном Кресте пособие дадут…

Но он тоже не хотел сегодня об этом думать. В комнату вошли тетя Паня и сосед котельщик Евстратов.

— Вернувшемуся с войны наше поздравление! Здорово, брат, здорово! Чай пьешь? Я погорячее принес… И Феня, пожалуй, выпьет.

Евстратов разлил в стаканы водку. Когда Феня пила свою порцию, Добрынин вопросительно посмотрел на нее. Она чуть смутилась, румянец выступил на бледные щеки.

— Научилась, что ли?

— Печаль да горе всякого научат, — сказал котельщик.

На следующий день Добрынин пошел на завод. Все-таки десять лет проработал в большой механической. В проходной Федотов сначала не пропускал его, но когда Добрынин сказал: «Да ты что, обалдел, солдата-инвалида не пускаешь?» — пропустил.

В конторе усатый молодой человек монотонно его допрашивал:

— С войны приехал, руку потерял. Десять лет у нас работал в большой механической. А что сейчас хочешь?

— По-вашему, я уж ни на что не гожусь? А если двор подметать?

— С одной рукой? Да ты ведь не у нас, милый человек, не на заводе пострадал — на войне!

Добрынин вышел с завода, нахлобучил фуражку и зашагал в Красный Крест. Может быть, в госпиталь его положат; в Мукдене, по крайней мере, обещали: в России ты еще полежишь, тебе еще лежать надо — и написали соответственную бумажку.

Красный Крест здесь был очень богатый. Лестницы широки и укрыты коврами, швейцар дежурил в дверях.

— Куда мне обратиться за помощью?

— За какой?

— За пособием, а может быть, и за лечением.

Швейцар указал. Долго стоял Добрынин в приемной комнате, ожидая, когда с ним заговорит высокая, худощавая женщина в длинном сером платье.

— Вы написали прошение? — спросила она. — Ах, нет? Так напишите и подайте, мы рассмотрим. Приходите через месяц.

— А раньше нельзя? — усмехнулся Добрынин.

Он шагал по улице. С того самого момента, как ему отняли руку, он стал думать о том дне, когда вот так выйдет на улицу и никому не будет до него дела. Пострадал за царя и отечество!

Вечером зашел к Малининым. Наталья обняла его и поцеловала, как мать. Из соседней комнаты пришел Цацырин. Добрынин рассказывал про войну.

Встречая знакомых, он говорил каждый раз: «Не хочется мне вспоминать про эту войну, — но начинал рассказывать, и мог рассказывать часами, зажигаясь и своими и чужими страданиями. — А что теперь делать? — спрашивал он в конце. — К какой работе пригоден мастеровой без правой руки?»