Ночь будет спокойной - Ромен Гари

Ф. Б. Значит, в феврале 1948 года ты возвращаешься в Париж в Управление по делам Европы.

Р. Г. Я поселяюсь в комнате, которую мне сдает в своей квартире на улице Фобур-Сент-Оноре старый маркиз де Сен-Пьер, отец Мишеля де Сен-Пьера, — тот тогда делал первые шаги на литературном поприще. Квартира была большая, в стиле провинциального замка. Старик Сен-Пьер показывает мне все как хозяин. Мы тогда только-только вышли из полосы крупных забастовок, существовала «коммунистическая угроза», Жюль Мок создавал республиканские роты безопасности, многие «готовились»… Старый маркиз открывает окно, поднимает указательный палец, прищуривает глаз и шепчет мне на ухо: «Сбоку у вас посольство Соединенных Штатов и посольство Великобритании, а позади, как раз позади, месье… — тут просто ликующий шепот, — а позади площадь Бово, господин Жюль Мок, Министерство внутренних дел… Это чтобы вы знали, месье, что в случае беспорядков вам здесь будет ничуть не хуже, чем в других местах!» Я тут же вручил задаток, это было прекрасно. Моего лба только что коснулось аристократическое дуновение французской революции. Я с трудом сводил концы с концами. Оклады у нас были нищенские, Гастон Галлимар не платил аванса. Он опасался, он еще не знал, принесу ли я деньги, стану ли я рентабельным. Затем я устроился в гостиничном номере на улице Сен-Пер, где и написал «Большую вешалку», восседая на биде в ванной комнате. В Управлении по делам Европы моим начальником был зять Поля Клоделя[54] — Жак-Камиль Пари, восхитительный тип, который впоследствии погиб под колесами грузовика. Я отдавал ему свои служебные записки, и он их относил часто совсем тепленькими в кабинет министра.

Ф. Б. У тебя есть ощущение, что ты сыграл какую-то роль в Управлении по делам Европы?

Р. Г. Ты что, смеешься? Никакой. Во-первых, я был слишком мелкой сошкой, а во-вторых, никто в наши дни еще не видел, чтобы внешнюю политику делали дипломаты. Твои «размышления» играют роль, только если они идут в русле политики настоящего момента. Когда ты сочиняешь речь министру, ты отталкиваешься от его идей, а не от своих. Если у тебя есть оригинальные мысли, в твоем деле запишут: «Очень самобытный характер». На тебя навесят ярлык как на неудобного сотрудника: «Если хотите отстаивать свои идеи, занимайтесь политикой». Но было бы занятно разыскать эти бумаги. С Фабром и Майяром — ныне послом в ЮНЕСКО — я сделал первое из когда-либо сформулированных предложений о создании сообщества угля и стали[55]. И еще я разродился самой первой служебной запиской — mea culpa[56] — о создании «Европы». Она осталась незамеченной. В период блокады Берлина я видел, как приходили депеши, призывавшие к капитуляции и эвакуации из Берлина, чтобы избежать войны с СССР… и чтобы получше расчленить Германию. Это было настолько абсурдно, что я подал в отставку — это тоже, наверное, еще хранится в моем досье, — и именно Жак-Камиль Пари заставил меня передумать. Я не стал бы говорить здесь о том, какими громкими именами были подписаны эти бредовые пораженческие опусы, терпеть не могу пригвождать кого-то к позорному столбу. Попадались и люди с характером. Среди них Пьер де Лесс, который впоследствии подал в отставку с поста посла в Тунисе, когда Ги Молле[57] и Робер Лакост оказались виновными в первом в истории угоне самолета, похитив алжирского лидера Бен Беллу[58]. Они заставили его самолет DC-3 приземлиться в Алжире. Я думаю, не следует забывать, что именно тогдашнее французское правительство и господа Ги Молле и Робер Лакост, французские социалистические лидеры, открыли таким образом путь воздушному пиратству. Робер Шуман был в ту пору министром, Клапье у него директором кабинета, и они еще ни разу не обмолвились о том, чтобы «построить Европу». Я их бомбардировал служебными записками, получавшими одобрение Жак-Камиля Пари, в которых всячески изощрялся, доказывая, что эвакуировать Берлин, дабы ублажить Сталина, колоссальная глупость… что они конечно же знали. Меня премиленько назначили в Берн, чтобы я успокоился, а спокойнее Берна места не найти. Занятно, что с французской стороны все это было сплошной теорией, решали американцы…

Ф. Б. Что тебя больше всего поразило, когда ты обратился к политическим делам?

Р. Г. Что никто на самом деле не думает о будущем. Ни разу не было ни одного «сценария» будущего. Лишь в декабре 1973 года Жобер создал в Министерстве иностранных дел отдел долгосрочного прогнозирования, включающий главным образом технический персонал… Представляешь? В 1973-м… После нефтяного кризиса. Но думаю, это не так уж важно, судя по тому, куда идет мир… Вся эта политика, которая состоит в том, чтобы вопрошать, как превратить Францию и Европу в Америку, чтобы не стать американскими, — это все интересно только Красной Шапочке… Если Франция интересуется соусами, под которыми ей предлагается быть съеденной… ну что ж! значит, она далековато заходит в своей любви к хорошей кухне, но что, по-твоему, я могу тут поделать? В любом случае не думаю, что решать будут люди, стоящие у власти сегодня, или те, что окажутся у власти завтра утром. В данный момент нет ни одной политической речи, в которой не ощущалась бы растерянность и лукавство безруких. Возможно, Франция вновь вспомнит о своих руках, вновь поймет их цивилизационный смысл и применение…

Ф. Б. Берегись! Кончится тем, что руки станут для тебя предметом роскоши…

Р. Г. Так всегда говорят, когда свои руки становятся культями. Я не верю в вечные протезы. Если молодежь так много кричит об охране окружающей среды, так это не для того, чтобы позволять бесконечно себя дурачить идеологическими вибраторами типа «независимая Европа — третий мир, чтобы избежать американского господства» и чтобы «Франция оставалась Францией». Это полная чушь, эквивалент славного старого «универсализма» в стиле ООН, этакий пропагандистский фильм по «обработке мозгов» в системе всемирного телевидения, который не сделает сборов. Идеи нужно взять в руки, потрогать, пощупать, чтобы убедиться, живое это, теплое или бутафория. Чтобы не ставить телегу впереди лошади, я, прежде чем познакомиться с идеями, всегда смотрю на руки. Гений Монтеня, Паскаля не в абстракциях, а в здравом смысле…

Ф. Б. Я ошибаюсь или это правда, что ты впервые приехал во Францию в возрасте тринадцати лет?

Р. Г. А ведь это именно то, что я подразумеваю под «французскими руками»: в моем случае это руки преподавателя французского в лицее в Ницце — Луи Ориоля. Он вылепил меня своими руками. Инвалид войны четырнадцатого года, парализованный, которого надо было поднимать с кресла, чтобы водружать на кафедру. Никогда не забуду. Никогда. Людей делают не спермой, людей создают руками.