Про баб (сборник) - Михаил Барановский

– Да ладно, не бери в голову. Ты знаешь, я для тебя на все готова. Найдем тебе самого уродливого, самого нищего, такого еврея, что еще поискать. Отправим тебя к матери в Германию, а я буду наезжать с Суренчиком. Он все оплатит по гамбургскому счету. Все, побежала, мне пора. Ауф видер зеен!

Он прячется в темном шкафу под вешалками-плечиками, под пиджаками и платьями. Здесь пахнет мамой. Здесь пахнет папой. Прижавшись друг к другу, их запахи делятся и множатся, сливаясь и обволакивая, оседая в шерсть-хлопок, оседая в ниточку-ворсинку. В темном шкафу пахнет мужчиной и женщиной тридцати шести лет.

Сейчас их сыну ничуть не меньше. Он открывает скрипучую дверь. Он с трудом забирается туда, под пиджаки и платья. Ничто не выветривается и не исчезает бесследно, ни годы, ни запахи. Все просто меняется до неузнаваемости, как мальчик в шкафу. И если время на Земле везде течет одинаково, то что ему за нужда вдруг останавливаться в одном городке, в одной из хрущевских квартир, в темном платяном шкафу?

– Илюша, ты где? Илюша! Господи, что ты делаешь в шкафу? Ты здоров?

– Мама, где ты ходишь?

– Тусовалась на базаре.

– Кошмар, ты говоришь как поп-звезда.

– Поп-звезды на базаре не тусуются. А я именно тусуюсь, потому что купить на свою пенсию ничего не могу. Ты что, выпил?

– Хотел, но не донес.

– Что значит «не донес»?

– То и значит.

– Ты яйца купил?

– Купил, но не донес…

– Илья, не делай мне нервы. Посмотри на меня! У тебя совесть есть?

– Была.

– Не донес? Илюша, я очень за тебя боюсь. Если ты сопьешься, я… я… не знаю… Я тоже сопьюсь.

– Мама! Что ты говоришь?

– Ты когда-нибудь встречал еврея-алкоголика?

– Нет.

– Зачем нам создавать исключения, подтверждающие правило? – Рахиль Иосифовна тяжело вздыхает. Только еврейские мамы могут так тяжело вздыхать, глядя на своих детей.

– Все потому, что ты один, – решает она.

– Я не один. Мы вдвоем, – успокаивает ее Илья.

– Мы вдвоем, – снова вздыхает Рахиль Иосифовна. – И ни одного яйца! Посмотри мне в глаза. Что ты делал в шкафу?

Если правду говорят, что мир тесен, то вы даже не представляете, насколько тесен наш город. За пятнадцать минут откровенного разговора с неизвестным человеком вы можете выяснить, что у вас общий папа, ну, или по крайней мере – двоюродный брат. Поэтому не стоит удивляться, что, возвращаясь с базара с тяжелыми сумками и одышкой, Ирина Семеновна встречает на лестнице своего дома соседку – уже известную нам Анну.

– Анечка! На ловца и зверь бежит, – говорит, еле переводя дыхание, Ирина Семеновна. – Иду и как раз про тебя думаю. Кажется, я нашла тебе подходящий вариант.

– Кто он? – по-деловому спрашивает Анна.

– Он сын одной моей хорошей приятельницы. Зовут Илья. Илюша. Он драматург. Пишет пьесу. Фух… Надо садиться на диету.

– Что за пьесу? – Анна не дает Ирине Семеновне времени на передышку.

– Называется «Жизнь – говно».

– Пьеса что, автобиографическая?

– Ну, нам-то как раз это и нужно, – лукаво замечает соседка.

– Боюсь, что да, – соглашается Анна.

– А я про что?

– Пьеса, наверное, такая же, как и жизнь?

– Вполне возможно. А зачем тебе Шекспир?

– У меня тоже вроде как вот-вот появятся претенденты. Я весь город уже на уши поставила.

– Ну, теперь от женихов отбоя не будет.

– Ладно, нашелся бы хоть какой завалящий. Еврей – не роскошь, а средство передвижения.

– Ну, так что? Договариваться?

– Да, наверное.

– Чем ты рискуешь? Познакомитесь, поговорите, а там, дай бог, все и устроится.

– Ну, давайте попробуем.

– Вот и ладушки.

– Я злая и расчетливая, – решительно говорит Анна своему отражению в зеркале. – Настоящая стерва.

Знаете, если долго зализывать раны, горький привкус обид и разочарований надолго оседает в шершавости языка, становится привычным и забивает собой все другие ощущения. Дегустаторы определяют это термином «послевкусие».

– Вот и ладушки. Вот и ладушки. Я хочу выйти за вас замуж… – репетирует Анна. – Я хочу сделать вам предложение… от которого вы не сможете отказаться… Я хочу сделать вам хорошее предложение… Я хочу сделать вам коммерческое предложение… Вы будете полным идиотом, если откажетесь… Вот и ладушки…

За столиком одного из летних кафе сидят Нина и уже заочно знакомый нам Сурен. Столик заставлен яствами и напитками. Нина разговаривает по сотовому телефону.

– Я подыскала тебе идеальный вариант, – говорит она. – Правда, сведения могут оказаться не стопроцентными, потому что добыты через третьи руки. Итак, ему лет тридцать пять, живет с мамой, в смысле без жены. Собирался уехать в Израиль, но маме из-за климата туда нельзя, а в Германию можно. Он писатель, так что единственная статья доходов – мамина пенсия. Короче, влачат жалкое существование. Жизнь – говно? О чем ты говоришь? Жизнь – прекрасна и удивительна. Я не понимаю, что с тобой?!

– Кушай лобио, ласточка, – говорит Сурен с хрипотцой стодолларовой купюры. – Не кричи, зачем так кричать?

Но Нина его как будто не замечает:

– Что значит – тебе его сегодня уже предлагали? Как его зовут?!

– Кушай лобио, ласточка. Кушай, не кричи. – Сурен гладит Нину по ноге.

– Сейчас я посмотрю в записной книжке. Да. Илья Мордисон, Театральная, четырнадцать дробь три, квартира тринадцать. Он? Земля круглая. Земля, говорю, круглая. Кто Коперник? Он Мордисон, а не Коперник. Я Коперник? Сурен? Да что ему сделается. Вот тут, сидит рядом и грязно домогается. Пока!

Женский мастер Татьяна сооружает из волос своей клиентки, женщины бальзаковского возраста, нечто напоминающее сложное архитектурное сооружение эпохи раннего барокко. Дверь открывается, и в парикмахерскую входит Анна.

– Привет, Танечка, извини, я не предупредила. Но мне срочно.

– Привет! Ты что-то зачастила. Что, опять депрессия?

– По крайней мере, это лучше, чем пить нейролептики и антидепрессанты. Ты и шопинг – мои лучшие лекарства. И главное – никаких побочных эффектов.

– Разве что для кошелька.

– Мой кошелек это переживет.

– У тебя еще есть место в шкафу? Я тут видела одно умопомрачительное платье.

– В моем шкафу всегда найдется место для хорошей шмотки. Знаешь, вот если бы можно было хранить в гардеробе страхи, развешивать их там на плечиках, примерять, надевать по будням и разным особым поводам, перетряхивать, освежать, пересыпать нафталином… равного моему – не нашлось бы гардероба в жилищах трудоспособного населения страны.

– Чего ты боишься?

– Ты будешь смеяться: боюсь, что жизнь так и пройдет.

– А… Мне бы твои заботы… Тебе надо заняться йогой: отключить телефон, сознание, сидеть медитировать…

– А главное – не нажираться на ночь, как я обычно это делаю! Ты знаешь, вчера по телевизору сказали, что Вселенная сужается.

– Да ты что?!

– Я давно это почувствовала! Понимаешь? Я знаю, она сузится до размеров нашего города. Более того, это уже практически произошло.

– Тебе надо лечиться. В хорошем смысле. Поехать куда-нибудь к морю, к пальмам… Просто убедиться, ну, в том, что не все еще… как бы сузилось. Кстати, чуть не забыла! Собиралась тебе сегодня позвонить. Помнишь, ты просила меня кое-что разузнать. Да ты садись. В ногах правды нет.

– Правды нет и в том, на что я сяду, – вяло шутит Анна. – И что?

– Есть такой человек. Живет с мамой в однокомнатной квартире, денег у них, судя по всему, кот наплакал, разведенный. Еврей. В общем, то, что тебе надо.

Женщина с невероятным сооружением на голове в большом недоумении смотрит в зеркало на Анну.

Таня с расческой в зубах, как джигит на празднике курбан-байрам, совершая ритуальный танец над головой своей жертвы, продолжает:

– Он мой сосед. Есть только одна проблема. Кажется, он не дурак выпить.

– Еврей – алкоголик? – удивляется Анна.

– Я не говорю, что алкоголик, но как-то иду я домой поздно, вечером у нас там ни один фонарь не горит, и только четыре прожектора освещают памятник Ленину. Смотрю, он стоит на свету, у памятника – совсем хороший и пиджачок обтрушивает. Увидел меня и говорит: «Я себя под Лениным чищу».

– Во всяком случае, Маяковского читал.

– Да, он образованный. По-моему, даже журналист или писатель. Короче, творческая интеллигенция.

– Драматург, – уточняет Анна.

– Да бог его знает.

– Зовут Илья, – бесстрастно констатирует Анна.

– Ой, не скажу. Может, и Илья, а может, и Виталий. Если хочешь, я узнаю.

Анна лезет в сумочку и достает оттуда бумажку:

– Ты где живешь? Театральная, четырнадцать дробь три?

– Откуда ты знаешь?

– Интуиция.

– Все, как вы хотели? – спрашивает Таня у клиентки.

– Да. Теперь бы это донести, – говорит та.

– Донесете, не волнуйтесь.

– Спасибо, Танечка. – Женщина кладет деньги в карман Таниного халата.