Девочка с персиками - Владимир Яременко-Толстой

Другие же так и остались на всю жизнь уродами, продолжая воспитывать себе подобных.

Путем школьного образование общество обычно зомбирует личность в нужном ему направлении и лишь немногим удается затем ценой невероятных усилий самим себя раззомбировать или дать это сделать другому. Только через изначальное раззомбирование личности лежит путь к шизоанализу – важнейшему философско-эмпирическому методу познания действительности, в основе которой лежит расщепление сложившихся общественных стереотипов (схем) и их анализ с новой, неожиданной точки зрения.

Моя докторская диссертация по теме "Введение в шизоанализ" до сих пор не издана и даже, как я недавно совершенно случайно выяснил, закрыта для свободного доступа в научной библиотеке Венского университета.

Истинное знание всегда блокируется теми, кому это не выгодно.

В мире господствует пошлость. Та, о которой написал француз. Из кухни уже раздавался мирный храп Будилова и тяжелые вздохи Ива. Ему не спалось, его мучили совесть и яйца. Он все время почесывался, переворачивался с боку на бок. И я подумал, что белье, на котором он спит, придется затем выбросить, возможно, даже вместе с диваном…

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Бегство Будилова. Ив начинает лечить яйца. Литературхаус.

Через несколько дней Будилов переехал жить к Элизабет, так как теперь, после приезда Ива, они не могли больше трахаться у меня на кухонном диване. А Ив начал лечить яйца. Его родители – папа-америкос и мама-француженка жили в Мюнхене и у них была хорошая медицинская страховка, распространяющаяся также и на их великовозрастного сынулю-студента даже заграницей. Папа Ива был крупным зверем – генералом ЦРУ, директором американского центра ядерной физики в Германии – Макс-Планк Институт, располагавшимся в баварской столице, а вдобавок к этому еще ученым, многолетним претендентом на Нобелевскую премию.

Отец мечтал, чтобы Ив пошел по его стопам и тоже стал физиком и сотрудником американских спецслужб. Но Ив был скорее шизиком, чем физиком, страшной опездолочью и распиздяем до мозга костей. Он никак не мог остепениться, неутомимо искал приключений на жопу, цеплял сомнительных баб и дурные болезни. Почему у донельзя приличных буржуазных родителей дети так часто идут в подонки?

Ив же был подонком утонченным, изысканным. Он свободно говорил на семи языках и написал диссертацию в Лондоне. Правда, о пошлости…

Но родители все равно были рады даже этому, лелея надежду, что он когда-нибудь станет профессором, безразлично чего – философии, славястики или литературы, и, может быть, отомстит за отца, получив своего Нобеля. Но он рвался к Голым Поэтам.

Одна ведьма в Сохо, к которой он ходил за советом, сказала ему, гадая ему на стеклянном шаре, что именно через свою наготу станет он знаменит, и уважаем. Но Ив не входил в число отцов-основателей движения Голых Поэтов, он примкнул к нам с Гадаски значительно позже, поэтому я буду категорически против того, чтобы разделить премию на троих. В принципе, даже на двоих, потому что тогда от нее немного останется. Ведь эта свинья Гадаски по большому счету мало что делал, всегда взваливая почти весь организационный груз на мои плечи.

Врача-дерматолога мы нашли на Марияхильферштрассе в глубине подворотни. Лечение началось сразу. Это была пренеприятнейшая процедура, и повторять ее надо было еженедельно. Происходило все следующим образом – Иву делали три укола анестезии – по одному в каждое яйцо и один в хуй. После этого медсестра ляписом выжигала каждую бородавку по отдельности. Все продолжалось около получаса.

Когда начинал отходить наркоз, Ив несколько часов бегал по улицам

Вены, словно ошпаренный. Затем мы шли пить пиво в пивную "Blue

Tomato" (голубой помидор), находившуюся на моей улице недалеко от дома.

– Подходящее названье у этой пивной, – шутил Ив. – Голубые помидоры – это сейчас мои яйца!

Врач запретил Иву сношаться. До полного выздоровления. Ив был несчастен. Но меня волновало другое.

– Как же ты будешь выступать в Бургтеатре? – спросил его я. -

Ведь ты к тому времени еще явно не вылечишься!

– Не бойся, этого никто не заметит! Бородавки – они ведь такие маленькие…

– А что ты будешь делать, когда мы начнем фотографировать баб?

– Я буду смотреть, как ты это делаешь. Могу ставить свет.

– А дрочить-то тебе хоть можно?

– Думаю, можно.

– Спроси у доктора!

– Я буду дрочить без спроса…

– Тогда надо искать студию и начинать работу.

Найти студию оказалось непросто. Я смотрел объявления в

"Фальтере" и в академии. Но ничего подходящего не попадалось. Мы даже дали объявление сами, указав, что нам надо.

Вдруг мне позвонила какая-то тетка.

– У меня есть для вас отличное помещение, но только на три недели

– до конца месяца. Зато недорого.

– Где?

– В пятом районе, на Гартенгассе.

– Когда можно его посмотреть?

– В любое время.

– Мы сейчас приедем!

Помещение оказалось просторной трехкомнатной квартирой на втором этаже, выходящей главными окнами на женский монастырь, зажатый между домов квартала. Деревья монастырского сада уже почти облетели и сквозь полуголые ветви из глубины средневековых стен выглядывали бойницы монашеских окон.

Тетка переезжала. Договор заканчивался у нее в конце ноября, но она уже вывезла вещи и предлагала нам попользоваться квартирой оставшиеся до окончания срока аренды три недели. Квартира была роскошной, с высокими потолками, белыми стенами и совершенно без мебели. Только в одной комнате на полу валялся старый одинарный матрас, а в углу стояло мягкое кресло.

– Мне здесь нравится! – заявил Ив.

– Именно то, что нам надо.

– Я могу здесь даже пожить.

– А тебя не будут смущать взгляды монахинь? Окна ведь без занавесок?

– Нет, пусть смотрят, как я здесь буду дрочить.

– Думаю, они не только этого насмотрятся!

Мы тут же ударили по рукам с хозяйкой и остались с Ивом в квартире.

– Надо скорей начинать! – решительно сказал Ив.

– Тогда мы сразу же позвоним Гудрону, она уже несколько недель названивает мне ежедневно.

– Так хочет фотографироваться?

– Или же страдает острым недоебитом…

– Дай мне ее номер!

Номер Гудрон хранился у меня в записной книжке мобильного телефона.

– Странное у девушки имя, – пробормотал я, листая книжку.

– Ничего странного, имя обычное, немецкое.

– Может в Германии и обычное, а в Вене я первый раз такое встречаю. Звучит как какой-нибудь стройматериал. Гудрон, это же дорожное покрытие!

– Какая тебе разница? Она что, немка?

– Кажется, она из Тироля.

– Похоже, она тебе о себе уже все рассказала!

– Вот номер, звони! Скажи, что ты мой ассистент.

– Гудрон? Меня зовут Ив! Мы будем тебя фотографировать! Давай, приходи сюда! Сейчас скажу адрес! Эй, Толстой, какой здесь адрес?

– Давай лучше пусть она придет завтра, у нас ведь нет с собой камеры!

– Говори адрес, она хочет прийти сейчас!

– Ох, еб твою мать! Что же нам с ней делать?

Оказалось, что Гудрон живет неподалеку, на одной из соседних улиц. Минут через пятнадцать она уже восседала в нашем кресле. Мы договорились встретиться в субботу, чтобы вместе зайти на рынок за овощами и фруктами, поскольку Гудрон мечтала, чтобы ее поснимали с огурцами, кабачками и баклажанами.

Затем я простился, так как мне надо было завтра рано вставать на работу, оставив девушку с Ивом, посмеиваясь про себя абсурдности его положения.

Ив сказал, что он будет теперь жить в студии. Я же хотел побыть немного без гостей, наедине с собой, чтобы собраться с мыслями для предстоящего выступления в Литературхаусе, мне надо было еще написать несколько стихотворений и подстричь хуй. На юбилейное выступление винцайлеров грозилось прийти много народу. Должен был быть и доктор Унхер – литературный шеф Бундескацлерамта, и еще пара важных людей.

В Литературхаус я пригласил всех, кого только мог пригласить. Это было солидное учреждение, в котором еще никто не выступал голым. Я был миссионером, распространявшим Голую Поэзию по миру и основателем самого движения. Я был завоевателем неприступных цитаделей культурного консерватизма – Центрального Выставочного Зала "Манеж" в

Санкт-Петербурге, Мемориального музея Анны Мохнатовой в Фонтанном доме, лондонского Ай-Си-Эй, венских Кюнстлерхауса, Литературхауса и

Бургтеатра.

Я уже думал о том, что бы написать серьезную книгу, историю своей борьбы за завоевание современной литературы, а также искусства под скромным названием – "Власть хуя" (The Power of the Cock).

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Снегодождь. Потрясание яйцами потрясает публику. Снова блины.

Ив должен быть прийти в Литературхас сам, а Будилова я должен был забрать по дороге – на углу Марияхильфер и Нойбаугассе, где он обычно играл на своей гармони. В половине седьмого. Погода испортилась, сухие ясные дни сменил затяжной дождь. Однако Будилов играл и в плохую погоду, спрятавшись под козырек какого-нибудь гешефта или стоя в подворотне. Но в этот раз его нигде не было. Я заглянул во все углы, но Будилова не нашел.