Цитадель - Октавиан Стампас

Вожак похлопал себя ладонью по колену.

— Куда они тебя везли?

— Не знаю, они не разговаривали со мной.

— Где они сейчас?

— За виноградником есть ручей, они разложили на берегу свой костер.

— Они не заметили твоего бегства?

— Они выпили два больших кувшина старого вина.

Вожак сделал знак кому-то. Среди разбойников произошло движение.

— Если ты нас обманул, — сказал спокойно человек в козлиной безрукавке, — и моих людей там ждет засада, мы успеем тебя прирезать.

— Я сказал правду.

— Если ты сказал правду, я еще подумаю, что с тобой делать. Возможно прирезать тебя все равно придется.

Сказав это, вожак рассмеялся, должно быть своему остроумию, разбойники ответили нестройным хохотом, им нравился веселый нрав предводителя. И кличка его соответствовала нраву, он был довольно широко известен под именем Весельчака Анри.

Анаэля, между тем, отволокли в сторону и бросили на какую-то шкуру. Там, в относительном одиночестве и в полумраке, он получил, наконец, возможность пораскинуть мозгами. Он видел, что пятеро или шестеро вооруженных разбойников спешно покинули подвал. Значит его, Анаэля, слова подтвердятся. Даже, если они не найдут рыцарей, то отыщут следы свежего кострища на берегу ручья. Что будет дальше, сказать трудно. Правильно ли он сделал, назвавшись сыном красильщика из Бефсана? Тоже пока невозможно ответить. Вырвалось само собой, не было времени придумать что-нибудь другое, столь же правдоподобное. Одно лишь волновало Анаэля — не слишком ли далеко разбойничье укрытие находится от тех мест, где находится родной город сына красильщика. Не вызовет ли это подозрения у его новых «друзей». Судя по всему, долгие раздумья не в характере их начальника. Могут даже не повесить а… впрочем, что об этом печалиться! Судя по многим приметам, трое любителей выпить и попеть везли его на север, вдоль Иордана. От Мертвого моря к Генисаретскому озеру. Иерусалим, стало быть, они сочли нужным миновать стороной.

Размышления пленника были прерваны возбужденными голосами вернувшихся разбойников. Говорили они на дикой смеси арабских, арамейских и латинских слов. Из потока этой тарабарщины Анаэль смог уловить лишь самое главное — рыцарей нашли и зарезали спящими. Один из разбойников демонстрировал всем свой халдейский нож с широким лезвием. Лезвие было в крови. Возбужденно приплясывая, он несколько раз лизнул его, зажмуриваясь от наслаждения. Тут же явилось несколько желающих сделать то же самое, составилось целое представление с бешеными плясками, общим смехом. Повытаскивали из углов подвала бурдюки с вином и начали, не прерывая варварских танцев, хлестать из них веселящую жидкость, заливая красной влагой бородатые, полубезумные лица. В костер подбросили дров, насадили на бронзовый вертел ободранную тушу оленя. В общем, вели себя примерно также, как те, кого они только что убили на берегу.

Несмотря на всеобщее веселье, вопли, танцы и прочее, Анаэль спокойно заснул у себя в углу — после тягот путешествия в никуда, после полубессонных ночей в ожидании того, чем это путешествие может закончиться, разбойничья пещера, даже в момент звериного праздника пролитой крови, представлялась ему безопасным и уютным убежищем.

Утром его разбудил Весельчак Анри. Когда Анаэль открыл глаза, он приложил палец к губам и сделал знак, означавший — следуй за мной. Они выбрались наружу.

Несмотря на свое печальное архитектурное состояние, руины, уверенно господствовали над округой. Та была затоплена в этот час туманом, лишь кое-где росшие на взгорках рощицы проступали сквозь пелену. Восток быстро набухал красноватым светом. На западе висело одинокое облако — гора Гелауй.

— Там, — сказал Анри, указывая на север, — твой родной город. На днях мы отправимся туда.

— Зачем? — наивным тоном спросил Анаэль.

Весельчак усмехнулся.

— Ты скоро сам все поймешь. А сейчас, у меня к тебе другое дело.

— Если я могу, готов служить.

— Еще бы. Меня зовут Анри. Весельчак Анри. Ты не слыхал обо мне?

Анаэль пожал плечами.

— Возможно я не бывал в тех местах, где о тебе говорят.

— Обо мне не просто говорят. Комтуры всех прибрежных городов, от Тира до Аскалона, объявили награду за мою голову. И по сей лестной для меня причине, вынужден я временно переменить места своего промысла. Как человек здешний, ты очень кстати попался мне в руки.

— Я все покажу, что знаю. Не только Бефсан мне знаком, но и Анахараф и Везен. Я знаю, где тайные калитки в крепостных стенах, где испражняются стражники, их там легче всего…

Весельчак Анри поощрительно кивал, а при упоминании об отхожих местах для стражников, даже хмыкнул. Ему нравился услужливый настрой ночного пленника. Он положил руку ему на плечо и спросил:

— Как тебя зовут?

— Анаэль.

— Ты иудей?

— Нет.

— Перс?

— Нет-нет.

— Тогда, может быть, армянин?

— Нет.

— Может быть, сириец?

— Может быть. Правда мне говорили, что моя мать была дейлемитка, а отец с севера, из Халеба.

— Понятно.

— Но я христианин.

— Маронит?

— Нет, меня крестил латинский священник.

Весельчак Анри окинул долгим и не слишком веселым взглядом сына красильщика из города Бефсан. Потом достал из кармана кожаных штанов перстень с тамплиерской печаткой.

— Ты знаешь, что это такое?

— Я видел такой на пальце одного из тех рыцарей, что сопровождали меня.

— Я не спрашиваю, где это видел, я спрашиваю — знаешь ли ты, что это такое?

— Нет, — Анаэль решительно помотал головой.

Анри пожевал губами и спрятал перстень.

— Так вот, сын дейлемитки, я сказал тебе, что рад тому, что ты попал ко мне в руки поблизости от своего дома, но не объяснил, почему. Это хорошо, что ты знаешь потайные калитки. Но важнее другое, что поблизости твой отец-красильщик и… кто там еще?

— Две сестры, — тихо ответил Анаэль, — мать умерла.

— Это значит, что ты нас не выдашь, сколь богоугодным делом ты бы это не считал.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. СЕСТРЫ

Единокровные сестры Сибилла и Изабелла, дочери Иерусалимского короля, настолько не походили друг на друга, что это вызывало немалое и искреннее удивление у всех, кому приходилось с ними сталкиваться.

Сибилла была старше на полтора года, но поскольку нравом обладала кротким, меланхоличным, личностью казалась бесцветной, и красотой совсем не блистала. Премьерствовала в этой родственной паре, младшая сестра Изабелла. Вот кому не занимать было энергии, почти неукротимой, чувств почти свирепых, ума почти что государственного.

Сестры, разумеется, не ладили друг с другом. Изабелла склонна была помыкать сестрицей, руководить ею. Всегда норовила растормошить, втянуть в какое-нибудь шумное, если не сомнительное предприятие. Сибилла стремилась запрятаться от нее подальше, где можно было тихо помолиться, поплакать, повздыхать.

Когда «государственные обстоятельства» заставили их расстаться, сестры не слишком убивались по поводу этой разлуки. Изабелла с небольшим, но достаточно пышным двором отбыла в Яффу. Сибилла поселилась в полумонастырском заведении под Иерусалимом по дороге к Вифлеему. Строгий, чинный порядок этого заведения очень ей нравился и полностью соответствовал ее нраву. Она подолгу сидела во внутреннем саду капеллы, заполоненном жасмином и розами, не пропускала ни одной службы в местной церкви, находя своеобразное удовольствие в невыносимой серой скуке своих монашеских будней. С появлением же нового духовника, добродушного и обходительного отца Савари, она даже и скучать перестала. Говорливый иоаннит сумел еще больше углубить ее увлечение сочинениями отцов церкви. Он умел так живо и, вместе с тем, так целомудренно их комментировать, что принцесса с нетерпением ждала появления в своей келье добродушного старика. Очень ей нравилось и то, что отец Савари никоим образом не пытается употребить свое немалое влияние на нее в каких-то мирских, прагматических целях. Не будучи очень умной, вернее сказать интеллектуальной девушкой, Сибилла просто в силу происхождения умела различать людей, которым от нее что-то было нужно, которые оказывали ей услуги в расчете на какие-то будущие блага. Таких людей она инстинктивно сторонилась и именно таким людям менее всего, готова была споспешествовать в каких бы то ни было делах. Она знала, несмотря на всю свою кротость, что является старшею дочерью короля и, очень может быть, что со временем станет королевой. Где, когда — она не задумывалась. Конкретные обстоятельства, всякие политические факты занимали ее весьма мало, она витала в бледном мареве своих, как ей казалось, религиозных мечтаний, где-то в самой глубине души храня не очень отчетливое представление о своем предназначении. Куда привлекательнее, чем роль принцессы, казалась ей роль мученицы за веру, например Святой Агнессы. И она не раз говорила на эту тему со своим духовником. Будучи человеком хитрым, иоаннит решил не торопиться, предполагая сначала завоевать всецело доверие девушки, а уж потом думать о том, каким образом склонить ее душу в сторону ордена госпитальеров. Он выбрал путь, хотя и длинный, но верный. Он напоминал своей высокородной воспитаннице о женах-мирроносицах и о ранах христовых, разрывавших сердца Марфы и Марии. Он давал ей выплакаться, истово молился вместе с нею. Он умело переходил от разговоров о самом великом земном страдании и божественном страдальце к рассуждению, что участия достойны все болящие, и что самым богоугодным делом на земле является дело их призрения. Отец Савари никуда не спешил, он не настаивал, когда Сибилла склонна была сомневаться, он готов был ей растолковывать любое слово Святого писания и в сто первый раз, если предыдущие сто не дали результата.