Цитадель - Октавиан Стампас

Когда воспитанница начинала особенно упрямствовать, он применял свой самый кроткий и вместе с тем самый сильный прием — исчезал на несколько дней. После подобной «экзекуции» к воспитаннице неизменно возвращалась ее покладистость.

Поскольку Сибилла не знала, куда ее ведут, она считала, что не ведут вообще никуда. Что ее беседы с отцом Савари имеют одну только цель — богоугодное времяпрепровождение. Между тем, однажды августовским утром, говорливый иоаннит мог поздравить себя с тем, что основная часть пути от оплакивания ран Христовых до признания прав ордена госпитальеров на ведущее положение в Святой земле, принцессой проделана. Дело в том, что она согласилась посетить госпиталь Святого Иоанна в Иерусалиме, этот монумент моральной мощи ордена, самую знаменитую и, может быть, самую большую больницу в мире.

— Она потрясена увиденным, — сказал отец Савари графу Д'Амьену, лично контролировавшему то, как проистекает духовное воспитание одной из дочерей Бодуэна IV. Достигнув решающего влияния на короля, великий провизор не без основания считал, что сегодняшний день ордена госпитальеров в некоторой степени обеспечен, и надлежит беспокоиться о дне завтрашнем, то есть о влиянии на наследников.

— За один этот день она пролила слез больше, чем за все месяцы нашего знакомства, — самодовольно сказал отец Савари.

— Слезы — самая мелкая монета в кассе женской души, Савари, вы француз и должны были бы иметь это в виду.

— Только не у такой, как принцесса Сибилла, мессир. Я успел изучить ее, как мне кажется, неплохо. Не представляю себе соблазна, который мог бы сбить ее с пути истинного.

— Ну-ну, — сказал Д'Амьен, не любивший людей самоуверенных и восторженных.

— К тому же я рядом с ней почти непрерывно, уж пять дней в неделю наверняка.

— Ваш проповеднический дар известен, — кивнул великий провизор, — но дела, в которые замешана женщина, оценивать лучше после их завершения.

Проповедник не стал спорить долее и, когда великий провизор протянул ему руку для поцелуя, облобызал ее почтительно и старательно.

Ни один, ни другой не знали, что по возвращении в свою келью, принцесса Сибилла нашла у себя на подушке некое письмо.

Совсем по-другому жила Изабелла в небольшом дворце в Яффе.

Как уже говорилось выше, устроилась она по-королевски. Конюхи, повара, трубадуры и лютнисты, и даже несколько охотничьих соколов, что было труднопредставимо в окружении молоденькой девушки. Каждое утро к ее выходу являлось несколько десятков французских и английских рыцарей, последовавших за нею из столицы. Некоторые с тайным желанием попытать амурного счастья — уж больно горяча и порывиста была красавица Изабелла, другие просто ради того, чтобы оставить скучный и скудный Иерусалимский двор. Бодуэн IV как-то сразу всем и решительно опостылел своими непрерывными болезнями, своим затворничеством и скупостью. За последние четыре года он всего несколько раз появлялся перед своими подданными, и даже со своими детьми виделся лишь мельком, в обстановке, которую и с большой натяжкой нельзя было бы назвать родственной. Его поведение порождало множество слухов, но слухи, во-первых, — это оружие стариков и мужиков, а во-вторых, слухи эти были крайне скучными, не будоражащими воображение. Невозможно из месяца в месяц обсуждать, чем именно болен государь, лихорадило его накануне, или он всего лишь поносил.

Дворяне, особенно молодая и бесшабашная их часть, были рады возможности, предоставленной им юной принцессой, пожить нормальной привычной жизнью. Меньше радовались жители Яффы. Сотня рыцарей с оруженосцами, слугами, лошадьми и всеми своими расточительными и обременительными для окружающих привычками, как саранча на пшеничное поле, обрушились на средних размеров город. Аккра, или скажем, Аскалон снесли бы такое нашествие легче. Но такой город, Бодуэн по совету иоаннитов предоставить своей дерзкой дочери не захотел. Там на самом деле могло образоваться что-то вроде нового центра власти.

Итак, непрерывные попойки, молодеческие схватки с калечением друг друга и всех, кто имел неосторожность оказаться рядом, и уж конечно, с разгромом подвернувшегося имущества, кому бы оно не принадлежало. Таверны, балаганы, постоялые дворы, цирки, все гудело. Вольные художники и мелкие авантюристы собрались в Яффу со всего побережья, от Газы до Аккры.

Сэкономив на Сибилле, Бодуэн смог выделить Изабелле вполне приличное содержание, но только сама принцесса и ее мажордом, худой и фантастически ей преданный эльзасец Данже, знали, до какой степени ей не хватает этого «приличного» содержания.

Беседы на финансовые темы велись обычно рано поутру, когда развеселая и полупьяная рыцарская братия лишь укладывалась спать, а в городе и во дворце поселялась относительная тишина.

Изабелла как всегда, сама просматривала все бумаги, и они ей, как правило, не нравились.

— Это что такое, Данже? Это что, опять?! Я ведь кажется говорила тебе…

— Да, Ваше высочество, — покашливая, отвечал сухой, как жердь, мажордом.

— Тысяча двести бизантов?

— Это с учетом пени и налога.

— И каков же налог?

Мажордом опять покряхтел.

— Две пятых, Ваше высочество. В месяц.

— Почему же две пятых? Такого налога быть не может, они сошли с ума!

— Они говорят, что брать с вас меньше они просто стесняются, боятся обидеть, Ваше высочество.

Изабелла встала из-за изящного антиохийского столика, заваленного бумагами, и, нервно пройдясь по комнате, швырнула бумагу в пасть тлеющего камина.

— Что ты мне приготовил еще?

— Портовый пристав жалуется, что барон де Овернье зарубил вчера на пристани лошадь кипрского купца.

— Чем же ему не понравилась лошадь?

— Думаю, Ваше высочество, барон просто не попал по всаднику.

Изабелла усмехнулась, обнажив ровные, аккуратные зубы.

— Велите де Овернье заплатить за эту лошадь.

— Смею заметить, Ваше высочество, такие представления принято, с благородным возмущением, отвергать.

— Если бы барон зарубил самого купца, а тот случайно находился при оружии, в таком поступке можно было бы разглядеть что-то рыцарское. Лошадь же — просто имущество. Достойно ли имени де Овернье покушаться на имущество какого-то купца? Простив смерть этой лошади барону, мы, тем самым, признаем, что родовитый человек способен совершать поступки, не согласующиеся с рыцарской честью.

— А-а, — прозревая, протянул мажордом.

— Вот именно. Де Овернье — одна из самых блестящих фигур моего «царствования», мне не хотелось бы его огорчать, посему, разрешаю ему заплатить.

— Понятно, — кивнул Данже, — этот кипрский купец ошалеет от неожиданной милости.

— Что значит неожиданной? И впредь повелеваю подобные дела разрешать таким образом. И потрудитесь всем, кто способен хоть что-то понимать, растолковать смысл моего решения. Что же касается Кипра…

Понятливый эльзасец даже не дал госпоже договорить:

— Кипр молчит.

— Это, наконец, странно. Во время нашей последней встречи Гюи Лузиньян не произвел на меня впечатление молчаливого человека.

Принцесса в задумчивости теребила свой каштановый локон.

— Это все?

— Все, Ваше высочество.

Мажордом собрал пергаменты и направился к выходу из будуара. Остановился.

— Насколько я понял, у иудеев мы больше не одалживаемся. Все таки две пятых… Тамплиеры дают деньги под десятую долю и неограниченно…

Изабелла бросила задумчивый взгляд в сторону разгоревшегося камина.

— Нет, Данже, ты не прав. Занимать нам и впредь придется у иудеев, и даже, если они потребуют больше двух пятых.

На лице мажордома появилось внимающее выражение.

— Иудеям, в крайнем случае, можно и не отдавать, а тамплиерам отдавать придется в любом случае.

В бело-красную залу дворца великого магистра Рено Шатильонский вошел в ярости. В помещении находилось два человека — сам граф де Торрож и брат Гийом. Им без всякого вступления и начал излагать причины своего раздражения граф Рено.

— …как какого-нибудь поваренка в корзине возили по улицам города! В простой мужицкой телеге! Меня, предки которого пировали за одним столом с Карлом Великим! Вы не могли этого не знать, вы хотели меня унизить сознательно. Вы меня можете убить, но никто не дал вам права меня унижать!

Граф Рено был громадного роста, статен, с пышной гармоничной бородой, одним словом великолепный образец латинского рыцаря. Пьяница, забияка, мот, нахал, бабник, оставалось выяснить не дурак ли он.

— Присядьте, сударь, — мягко сказал великий магистр.

Подвигав усами, Рено Шатильонский молча опустился на деревянный табурет, широко расставил ноги и вызывающе оперся правой рукой о правое колено. Одет он был так, как и можно было ожидать от человека, проведшего неделю в подземной тюрьме. Узкие, по последней моде, шоссы продраны во многих местах, от когда-то роскошного блио остались одни лохмотья, почти не прикрывающие штаны-брэ. Только острые длинные пигаши торчали гордо и независимо. Появление обуви с загнутыми носами было связано с именем графа Анжуйского, желавшего скрыть уродливую форму стопы. Демонстрируя приверженность Анжуйской моде, граф Рено в известном смысле бросал вызов руководству тамплиеров, которое в последнее время склонно было делать ставку на Плантагенетов.