Мастера и шедевры. Том 3 - Игорь Долгополов

Париж. В кафе.

В этом смысле очень интересен музей JI еже под Каннами, созданный стараниями его друзей. Жаль только, что ему уже не довелось побывать в нем. Но это старая грустная обычная история из жизни художников…

… Многие говорят:

«Как ты ухитряешься все успевать?» А я им отвечаю:

«Я люблю работать!»

Сколько себя помню, я всегда рисовал. В пять лет я засыпал над рисунками от творческого напряжения.

Примитивные, они, эти ранние зарисовки, были предельно искренни.

Вот и сегодня, — и тут Дейнека как-то застенчиво поглядел на свои тяжелые руки с узловатыми пальцами, — вот и сегодня я делаю то же самое — работаю до упаду и стараюсь быть искренним.

Вот и все.

Он встал, зашел за холст, стоящий на мольберте, и через минуту вынес небольшое полотно и молча поставил его у стены.

Распахнув дверь, в дом вошла элегантная дама. Норковая шубка, черная модная шляпа, черные перчатки, длинное вечернее платье. В ее фигуре и улыбке была какая-то особая, вкрадчивая приветливость. Но от этой ласковой обходительности мороз пробегал по коже. Дело в том, что вместо лица из-под полей шляпы на нас глядел… череп.

— Последняя гостья, — объявил улыбаясь Дейнека. — Как-то я написал этот холст, но специально не заканчиваю.

Еще рано, погожу, впереди много дел.

Солнце, раскаленное летнее солнце нагрело крышу мансарды. В мастерской, несмотря на раскрытые широко окна, душно.

Город за огромными окнами таял в сизом мареве лета.

— Ромен Роллан здорово сказал когда-то, — задумчиво промолвил Дейнека. — Творить — это значит убивать смерть!

Май. 1969 год… Дейнека встречает меня в прихожей. Проходим в комнату, обыкновенную комнату обыкновенной московской двухкомнатной квартиры на Большой Бронной. Но как необыкновенно ее «оформление»! На стенах, оклеенных стандартными обоями, висят три шедевра художника: «На балконе», «Спящий ребенок» и"Утренняя зарядка».

Парижанка.

Александр Александрович приглашает присесть и сам удобно располагается в кресле. Кладет на стол свои большие, натруженные руки. Его седые, короткие, до сих пор непокорно торчащие волосы, крупные, словно вырубленные, черты лица, проницательный, зоркий взгляд, лукавая улыбка делают его похожим на опытного тренера по боксу, который смотрит на ринг, на ученика и словно молча вопрошает:

«Ну как, сдюжишь?»

— Все понимаю, — прерывает мастер затянувшееся молчание, — все понимаю, семидесятилетний юбилей на носу — нужно интервью.

И вдруг неожиданно высоким голосом громко говорит:

«Интервью не будет».

И дгш вящей убедительности он опускает на стол большую руку. Эффект полный.

Подпрыгивает пепельница, скользит на пол большая серая папка.

Не успел я впасть в уныние, как грозный хозяин весело расхохотался.

— Не грусти, — сказал он, поднимая с полу папку. — Вот тебе лучшее интервью.

Он развязал тесемки, и на стол высыпались фотографии.

Я обомлел.

Впервые — а я знал Дейнеку добрых тридцать лет — я увидел эти редчайшие фото.

Дело в том, что, по существу, о художниках, в отличие от артистов или писателей, не издают книг с жанровыми фотографиями, и они лежат у них под спудом.

Старые фотографии…

Хроника семидесятилетней жизни.

Какие разные эти отпечатки: тона сепии на картонных паспарту с замысловатыми вензелями и фамилиями фотографов, и маленькие тусклые контрольки размером со спичечную коробку, и большие этюдные фото, напечатанные на прекрасной бумаге.

Но разве дело в этом?

Дело в том, что перед нами бесценные свидетели огромной жизни.

Кто есть кто?

Дорога в Маунт-Вернон.

На это получаешь самый прямой ответ, искренний и неподдельный.

Ведь откуда знать малышу, стоящему рядом с матерью на фоне роскошных липовых пальм и альфрейного рококо, что он станет академиком живописи, лауреатом. И он грустно и задумчиво глядит на кривляющегося дядю… фотографа. Курск. Восьмилетний Саша…

Нескладный парень в сатиновой рубашке, в рабочей кепке.

Он застенчиво прячет портфель за спину. Рядом коренастый мужчина в черной толстовке, с широкоскулым добрым лицом.

Отец и сын Дейнеки.

Отец гордо смотрит в объектив, ведь его сын — художник!

А вот группа студентов, молодых, озорных. Среди них Александр…

— Не забуду один эпизод. Мы бродили с Владимиром Владимировичем по Театральной площади. И я вдруг сказал ему:

— Пора бы предложить перекрасить эту белую махину — Большой театр — в красный цвет.

Маяковский как-то особенно улыбчиво поглядел на меня и сказал: — «Саша, нас с тобой не поймут».

— Вот фото тех времен, — и Дейнека протянул мне маленький отпечаток, где он в модном костюме, с тростью и бабочкой что-то выделывал около огромных кубов.

Это, пожалуй, единственная фотография, где Дейнека не был самим собой, а был какой-то искусственный… Этот кадр снят на сцене театра Мейерхольда, и художник, наверное, стеснялся непривычности роли актера.

Десятки фотографий, которые можно было бы назвать «Дейнека работает».

Вот он, совсем молодой, пишет этюд, вот лепит скульптуру спортсменки, вот с группой помощников у фрески для ВСХВ.

А вот, взобравшись на высоченные леса, пишет панно для парижской Международной выставки.

Работа, работа, работа — девиз всей жизни Дейнеки.

Вы видите его с группой учеников Института прикладного и декоративного искусства. Рядом с ним — Петр Петрович Кончаловский и Владимир Андреевич Фаворский.

Нью-Йорк.

Дейнека руководил этим институтом.

У него много учеников-монументалистов и из Художественного института имени Сурикова, где он возглавлял кафедру.

В этой серой папке не только жанровые фото, где вы видите Дейнеку с друзьями… В этой же папке сотни репродукций мозаик, фресок, скульптур, рисунков, картин.

Я невольно снова гляжу на огромные руки Дейнеки с тяжелыми, узловатыми пальцами.

Это ими создан почти невероятный объем работ, это они выдержали полувековой каждодневный труд, труд и еще раз труд!

Александр Александрович подошел к окну, отдернул штору, и солнце ворвалось в комнату: — Погляди, какая красота!

Перед нами сверкала майская, умытая ливнями столица. Вытянули длинные шеи краны на стройке МХАТа, а дальше крыши, крыши и зелень.

В голубой дымке — Кремль.

Золотая голова Ивана Великого.

Острые башни и снова краны, краны… Москва не устает строиться. Рядом, слева, улица Горького.

До синевы накатанный асфальт.

Сдержанно гудит, шумит большая улица. В сиреневой тени цветными огоньками мелькают девушки, парни. Мчатся машины, а над всей этой кипенью — майское небо.

— Красота… — повторяет Дейнека. — Никогда не устану любоваться этим пейзажем, все руки не доходят написать его.

Солнечный блик побежал по стене и застрял в решетке.

«На балконе». Юная женщина, загорелая и стройная, вышла на балкон. На ажурной решетке — белое полотенце, а за ним бескрайнее море. Солнце безраздельно властвует на холсте — оно играет в светлых волосах женщины, в его ярких лучах растаяли предметы, оно зажгло веселыми бликами море. Картина получила всемирное признание.

— Александр Александрович, — спрашиваю я, — вы долго писали это полотно?

Дейнека откидывается на спинку кресла и беззвучно смеется.

— Один день. Быстро у меня пошла эта работа.

Я представил себе мгновенно, как сейчас возмущенно или по меньшей мере удивленно поднимают брови любители подсчитывать часы и минуты, которые тратят поэты, художники, композиторы на создание своих произведений.

На балконе.

Но забудем об этих педантах, как эти почитатели арифметики забывают о десятках лет упорного труда, предшествующих часам творческих удач…

— Скажите, а вы писали картину с натуры? — продолжаю я донимать мастера.

Дейнека шутя поднимает свои тяжелые руки и подносит их к голове, как бы принимая защитную боксерскую стойку.

— Зачем ты у меня спрашиваешь то, о чем нельзя допытывать артиста?…

В комнате очень тихо, в окно еле слышно доносится дыхание огромного города.

— Веками среди людей живет поверье, что, если родители хотят, чтобы ребенок родился красивым и хорошим человеком, нужно окружить будущую мать красивыми вещами — картинами, скульптурами, играть хорошую музыку.

Я, конечно, не мать на сносях, но я привык, особенно когда пишу картину или работаю над эскизами, окружать себя любимыми вещами — репродукциями картин больших мастеров.

Наверное, в душе я верю, что и у меня «родится» что-нибудь хорошее…