Характерные черты французской аграрной истории - Марк Блок

Независимо от баналитетов существовали в основном и старые повинности, с бесконечным разнообразием в деталях, что объясняется действием местных обычаев, прецедентами, забвением и насилием. Но наряду с ними были введены две новые повинности: десятина и талья{74}.

По правде говоря, десятина была уже старым институтом. Новым было лишь то, что отныне ее прибрали к своим рукам сеньоры. Придавая силу закона древнему предписанию Моисея{75}, которое христианское учение давно превратило (но без согласия государства) в моральную обязанность для своих приверженцев, Пипин и Карл Великий постановили, что каждый верующий должен отдавать в пользу церкви десятую часть всех своих доходов, в частности своего урожая. В пользу церкви? Да, но практически кому из ее представителей? Я не буду излагать здесь решения, которые пыталось дать каролингское законодательство. Нам важен только конечный результат. Так как сеньоры были с давних пор фактическими хозяевами находившихся на их землях церквей, священников которых они сами назначали, то они и присваивали львиную долю приходских доходов (особенно десятину или по крайней мере значительную часть ее). В конце XI века началось великое движение за независимость духовной власти, которое принято называть грегорианской реформой. Его вожди включили в свою программу возвращение десятины духовенству. Многое действительно было постепенно возвращено церкви благодаря благочестивым дарениям и выкупам. Но, как правило, все это шло отнюдь не священникам и даже не епископам. Дарения шли преимущественно капитулам и монастырям, которые владели святыми реликвиями и вознаграждали дарителей молитвами своих монахов. Когда же речь шла о выкупе, то необходимые для этого средства легче всего могли найти эти же богатые монастыри. Таким образом, в конечном счете это движение не ликвидировало сеньориального характера десятины, а скорее превратило ее главным образом (но не исключительно) в типичный доход определенной категории сеньоров. Вместо того чтобы расходиться по рукам мелких дворянчиков или приходских кюре, мешки с зерном стали отныне сосредоточиваться в амбарах нескольких крупных сборщиков десятины, которые отправляли их на рынок. Без этой эволюции, кривую которой определяли движущие силы религиозного порядка, где бы нашли себе пропитание города, столь интенсивно развивавшиеся в XII–XIII веках?

Что касается тальм, то она красноречиво свидетельствовала о тесной зависимости группы держателей от своего сеньора. Весьма знаменательным является одно из названий, которое так же часто, как и талья, служило для обозначения этой повинности, — «помощь» (aide); обычно считалось, что в трудных обстоятельствах сеньор имеет право на помощь со стороны своих людей. В соответствии с надобностью эта помощь принимала различные формы: военная помощь, кредит деньгами или продуктами, право постоя (gîte) господина, его свиты и гостей, наконец, в случае крайней необходимости, предоставление определенной денежной суммы. Вот случаи, когда сеньор, наличные средства которого никогда не были значительными (в тот период деньги были редки и оборачивались очень медленно), оказывался внезапно вынужденным совершать из ряда вон выходящую трату: уплата выкупа, праздник по случаю посвящения сына в рыцари или выдачи дочери замуж, выплата субсидии, требуемой вышестоящим сеньором (например, королем или папой), пожар замка, строительство какого-либо здания, покупка каких-нибудь земель, необходимых для округления земельных владений. В этом случае сеньор обращался к своим, подданным и «просил» их [иногда талья носила вежливое название «просьба» (demande или queste)], то есть практически требовал [отсюда и термин «требование» (exactio), чередующийся с предыдущими] помощи их кошелька. Он обращался ко всем своим подданным, к какой бы категории они ни принадлежали. Если существовали другие сеньоры, бывшие его «вассалами», то он не пренебрегал при случае обращаться и к ним. Но основная тяжесть этих податей ложилась, конечно, на держателей. Первоначально взимание тальи не знало определенной периодичности и размеры ее всегда были различны; историки имеют обыкновение называть ее произвольной тальей. В силу этих особенностей и невозможности предвидеть, когда и в каком размере будут ее взимать, сбор тальи представлял большие неудобства; в силу нерегулярности ее нельзя было приобщить к рутине обычных повинностей. Ее законность долгое время оспаривали. Сбор тальи вызывал крестьянские восстания и осуждения даже некоторых церковных организаций, почитавших доброе право, то есть традицию. Затем, в результате общей экономической эволюции, потребность сеньоров в деньгах, а следовательно и их требования сделались более частыми. Вассалы, достаточно сильные для того, чтобы воспротивиться бесконечным поборам, заставили, как правило, признать, что они обязаны тальей лишь в некоторых случаях. Для каждой группы вассалов или каждого района эти случаи были различными и зависели от обычаев, присущих этой группе или району. Крестьяне были менее способны к сопротивлению: внутри сеньории талья почти всюду становилась ежегодной. Величина тальи продолжала оставаться непостоянной. Однако в XIII веке усилия сельских общин, которые пытались тогда повсюду упорядочить и стабилизировать повинности, были направлены на то, чтобы сделать неизменной (за исключением некоторых особых случаев) выплачиваемую каждый год сумму, как говорили, «абонировать ее», то есть положить ей определенный предел. Около 1200 года это движение только лишь начиналось. Абонированная или нет, но талья приносила сеньорам капетингской Франции (как, впрочем, и значительной части Европы) весьма значительные дополнительные ресурсы, которых недоставало их предкам во франкскую эпоху.

Основной причиной запутанности и сложности юридического статуса, характерных для держателей раинесредневековых сеньорий, было прежде всего сохранение традиционных, часто более или менее устаревших категорий, унаследованных от различных правовых систем (римской и германских), противоречивые элементы которых существовали рядом друг с другом в каролингском обществе. Смуты последующих веков, уничтожив во Франции, как и в Германии (в отличие от Италии и даже от Англии) всякое преподавание права, всякое изучение и сознательное применение в судах римских кодексов или варварских правд, привели к большому упрощению[80].

То же происходит с языками (например, с английским в период между нормандским завоеванием и XIV веком), когда они утрачивают свое литературное значение и не упорядочиваются грамматиками и стилистами. В этот период они подвергаются упрощению, и классификации их часто рационализируются; если оставить в стороне некоторые пережитки, встречающиеся в ходе любой эволюции, то можно сказать, что во Франции XI–XII веков каждый держатель, или, говоря языком того времени, каждый «виллан» (житель виллы, как в старину называлась сеньория), является по своему положению «свободным», или «сервом»{76}.

Свободный виллан связан со своим сеньором только в том отношении, что он держит от него участок и живет на его земле. В некотором роде он представляет собой держателя в чистом виде. Поэтому его обычно называют или вилланом, или «госпитом» (hôte), или «жителем» (manant), то есть такими именами, которые сами по себе указывают, что в основе его повинностей лежит простой факт жительства. Не будем заблуждаться относительно этого прекрасного слова «свобода» (liberté). Оно просто противопоставляется очень своеобразному понятию рабства, что мы сейчас увидим, но не имеет, конечно, абсолютного значения. Виллан принадлежит к сеньории. Вследствие этого он обязан своему господину не только различными повинностями, представляющими собой в некотором роде плату за пользование землей, но также и всеми видами феодальной помощи (в том числе тальей) и повиновения (в том числе подчинение юрисдикции сеньора со всеми его последствиями), которые свидетельствуют о его зависимости. Взамен он получает право на покровительство. Призывая в 1160 году в свое новое поместье Бонвилль (Bonneville), около Кульмье (Goulmiers), госпитов, которые, конечно, будут освобождены от всех цепей серважа, госпитальеры обязуются «охранять и защищать их во время мира и войны, как своих». Группу жителей и сеньора связывает взаимная солидарность. Некий «буржуа» (свободный) из Сен-Дени убит ударом ножа, — убийца платит штраф аббату. Монахи приорства богоматери в Аржантёй (Argenteuil), каноники Парижского капитула, пренебрегли уплатой ренты, которую они обязаны были платить согласно договору, — кредитор наложит арест на имущество держателей или подвергнет аресту их самих{77}. Но какова бы ни была сила этих связей, они сразу порываются, если виллан покидает свое держание.

Серв также живет обычно на держании. На этом основании он подчиняется тем же обычаям, что и все жители, независимо от их положения. Но он подчинен, кроме того, особым правилам, вытекающим из его собственного статуса. Серв — это прежде всего виллан, но это еще не все. Хотя он и унаследовал старое название римского раба (servus), он вовсе не раб. По правде говоря, в капетингской Франции рабов практически больше не существовало. Тем не менее обычно считалось, что серв несвободен. Дело в том, что понятие свободы или, если угодно, отсутствия свободы, постепенно изменило свое содержание. Эти изменения раскрывают само развитие института рабства. Впрочем, разве социальная иерархия была когда-нибудь чем-либо другим, кроме системы коллективных воззрений, изменчивых по самой своей природе? В глазах человека XI—XII веков свободным является только тот, кто избавлен от всякой наследственной зависимости. Таков виллан в узком смысле слова, для которого перемена держания означает перемену господина. Таков военный вассал; неважно, что на практике он почти всегда связан с тем бароном, под знаменем которого служил до этого его отец, или что после смерти своего первого господина он клянется в верности одному из его потомков (если он не сделает этого, он потеряет свои фьефы). Юридически взаимные обязательства вассала и его сеньора определяются торжественным договором, оммажем, который соединяет только двух человек, причем этот договор заключается добровольно и скрепляется вложением рук в руки. Серв, напротив, является сервом определенного сеньора еще в утробе матери. Он не выбирает своего господина. Следовательно, для него нет никакой «свободы».