Река прокладывает русло - Сергей Снегов

Кабаков уехал. Лесков возвратился к себе раздосадованный. Щукин подсчитал выполнение за месяц, цифра получилась убийственная — 78 процентов. Но Лесков не впал в отчаяние. Ущерб, нанесенный ему Крутилиным, он, если бы и захотел, не сумел бы перекрыть срочным выполнением мелких заказов. Тем более не следовало отказываться от «концентрации сил». Лесков обнаружил, по мнению Щукина, «редкое непонимание специфики». Он повторил, что его интересуют не цифры, а материальные результаты. С результатами пока хорошо. Придет время, будут желаемые цифры. Ждать всего месяц, до следующего отчета у него терпения хватит.

— Ждите, ждите, — сказал Щукин, пожимая плечами. — Ждать придется меньше месяца.

Они в самом деле пришли скоро, эти результаты: с красной городской доски почета — «Лучшие цеха нашего комбината» — было стерто название лаборатории и аккуратно вписано на соседнюю черную доску — «Отстающие предприятия». На хозяйственном активе Лескова помянули среди тех, кто не справляется с работой; в местной газете появилась хлесткая статейка «Плоды зазнайства и неумения руководить». Даже клубная самодеятельность «прорабатывала» несчастную лабораторию в тягучих, как тесто, частушках. А завком профсоюза сообщил, что уменьшает лаборантам число путевок в санатории и дома отдыха как отстающему отряду тружеников комбината.

Потом Лескова вызвали для объяснений в плановый отдел. Он шел с тяжелым сердцем: о плановике Двоеглазове все отзывались как о черством и упрямом формалисте. «Ничего, утешал себя Лесков. — И плановики — люди, нужно только с ними обходиться, как с людьми». Он и начал так свой разговор — по-человечески:

— Прошу вас, Даниил Семенович, спокойно выслушать, как все получилось.

Двоеглазов не проявил особого интереса, махнул рукой и категорически постановил:

— Обыкновенная история, товарищ Лесков, тысячу раз слышал. Для начала простим — по неопытности вашей. А в следующий месяц спуску не ждите.

Лесков не удержался от горького замечания:

— Боюсь, вам показуха нужна, а не работа. Я же вам все основания объясняю, почему…

— Не показуха, а показатели! — невозмутимо прервал Двоеглазов, обратив на него сильные, как лупа, очки. — Придется подтянуться, товарищ Лесков, с показателями у вас неважно. А насчет оснований — тоже не ново. Хозяйственники, если их послушать, проваливают программу только на самых убедительных основаниях.

Как ни злился Лесков, он должен был признаться, что не одна формалистика была в этом рассуждении — имелась тут и правда. Забыв, что еще недавно в нем бушевало весеннее настроение, Лесков перенес самую трудную первую неделю. Вал хлынул через него — он устоял на ногах. Но дальше стало не лучше, а хуже. Снова пришел Щукин и доказал, что и в наступающем месяце они не окончат регуляторов на медеплавильном заводе. Крутилин, конечно, опять не оплатит незаконченные работы.

— Что вы советуете, Юлиан Борисович? — помолчав, спросил Лесков.

Щукин, отечный старик с седой бородкой и умными глазами, понимал мучения своего начальника и даже сочувствовал его борьбе. Но многолетний опыт подсказывал ему, что борьба эта безнадежна. Он проговорил после некоторого колебания:

— Я уже рекомендовал: отказаться от сосредоточения сил на двух участках. Нужно вести много работ с таким расчетом, чтоб в одном месяце кончалась одна, в другом — другая. Только так добьемся требуемой гибкости в планировании.

Это было то самое, что все делали, — хваленое искусство настоящего хозяйственника. Но Лесков не мог пойти на это. К чертовой матери гибкость в планировании! Хорошо, он согласен несколько сократить объем работ на медеплавильном, раз в этом месяце они не могут там все завершить. Но освободившиеся рабочие руки он бросит на ускорение монтажа на обогатительной фабрике. Как смотрит Юлиан Борисович на такое решение?

— Думаю, через месяц вас снимут с должности за систематическое невыполнение производственных планов, — честно ответил Щукин.

На это Лесков возразил с горячей уверенностью:

— Помяните мое слово, Юлиан Борисович, через месяц не меня снимут с работы, а сократят классификаторщиков и пробоотборщиц, ибо они станут не нужны рядом с нашими автоматами.

24

Лесков, возвратившись с фабрики, позвонил Галану и предложил помощь — переконструировать дифманометр. Галан сразу ответа не дал. Если бы Лескову рассказали, в чем причина колебания Галана, он не поверил бы или возмутился, до того эта причина была чужда всему, чем жил Лесков и его помощники. Когда Закатов обвинял Галана в чем-либо подобном, Лесков морщился — обвинения казались пристрастными. Сам Галан опасался раскрывать свои мысли даже таким близким людям, как жена: у нее он тоже не нашел бы сочувствия. Он хитрил с самим собою, с ней вовсе нельзя было откровенничать. Галан хорошо знал, что окружающие именно потому относятся к нему с недоброжелательством, что подозревают в жадности и равнодушии к делу, если оно не несет в себе личных выгод — нужно было поневоле сдерживаться.

Чем больше Галан вдумывался в предложение Лескова, тем меньше оно ему нравилось. Дело было не только в признании неудачного решения важного узла, хотя и к этому Галан был чувствителен. Он поеживался, представляя, как зашепчутся по углам: «Галан-то, изобретатель, глупость наконструировал!» А жена, Анюта, наверное, крикнет с гневом: «Что это, Александр Ипполитович, про тебя рассказывают — просто слушать не могу!» Помощь Лескова наносила Галану существенный материальный ущерб. Приделанный к заводскому механизму новый прибор был единственным оригинальным элементом всей схемы регулирования. А что останется его, галановского, после того, как конструкторское бюро сотрет остатки его мысли и заменит их общеизвестными деталями? Любое старье, лишь бы не твое, — таков их принцип, он этот народ хорошо изучил. И изобретения не выйдет. За ним останется техническое усовершенствование, приборы, выпускаемые для измерения больших давлений, предложил использовать на давлениях малых. А за усовершенствование платят вдвое меньше, чем за изобретение. Дело крупное, тут речь идет о миллионах рублей экономии, премия в случае удачи будет не меньше шестидесяти тысяч: аккуратный Галан все заранее высчитал. Потеря тридцати тысяч рублей — вот что означало предложение Лескова. Помощь обходилась дороже, чем драка.

Действовать, однако, требовалось с умом. Сохранить Лескова в друзьях, раз уж он набивается с дружбой, и увернуться от его опасной помощи — так складывалась эта нелегкая задача. И мало-помалу в голове Галана начал возникать хитрый план.

«Ежели Лесков пустит в ход мои приборы — размышлял Галан, — значит, закатовской электрике крышка. Чую, чую, Михаил Ефимович, не нравится это тебе, ой, как не нравится!»

Томимый сомнениями, Галан бродил по фабрике, наблюдая работу электрических регуляторов. И сомнения его рассеивались, на душе становилось легче. Он был опытным автоматчиком, он видел то, чего другие не замечали, пока оно не било их по лбу. Электрические регуляторы были ненадежны. Пока на площадке ходили люди, беды быть не могло — классификаторщик при непорядке грозил с помоста измельчителю, и тот бежал регулировать мельницу. Но без этого спасительного человека регуляторы задурят, в этом Галан не сомневался… Теперь он видел неожиданные пути к победе. Вовсе не нужно устанавливать свои приборы раньше Закатовских, что он торопился сделать еще недавно. Пусть Закатов лезет вперед — позорится. «А когда ты сядешь с головой в это самое… — со злорадством думал Галан, — мы продемонстрируем, что такое хорошо и что такое плохо».

К Лескову Галан не пошел: тот слишком прям, с таким трудно хитрить. А между тем до зарезу требовалось разузнать, как далеко зашло в лаборатории дело. Можно было, конечно, прямо спросить у Анюты, не начала ли она разработку новых приборов. Но здесь начиналась опасная область. Галан забросил осторожный намек и тут же раскаялся.

— А тебе что? — насторожилась Анюта. И, мгновенно вспыхнув, она сердито ответила: — Чем надо, тем и занимаемся, ни у кого не спрашиваемся. И знать тебе нечего!

— Да ведь я к чему, доча! — оправдывался, осветившись доброй улыбкой, Галан. — Лесков прибор мой очень хвалил и приглашал прийти побеседовать: хочет перенять опыт. А я все не выберу времени.

Все это было похоже на правду (тем более, что это и была правда), и Анюта немного смягчилась. Ей даже стало приятно, что лабораторное начальство так высоко оценивает работы мужа. Но она еще не вполне верила: правда у Галана всегда имела скрытый привкус лжи. Потом она вспомнила, каким мрачным стал в последнее время Закатов, и у нее опять поднялось раздражение.

— Так я тебе и поверю! — воскликнула она в сердцах. — О твоих приборах никто хорошо не отзывается. Признайся лучше, что сам просил помощи у Александра Яковлевича. Три конструктора только твоими диафрагмами и дроссельками и заняты, а мы простаиваем, мастерская и слышать не хочет о наших заказах. И хоть бы настоящий прибор! Я сама его проверяла на стенде — ни точности, ни чувствительности.