Неведомый - Анна Аскельд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чужаки вытащили всех во двор, и даже Гоца не оставили в пропахшей гарью и сыростью лачуге. Хохотнули при виде мосластых кривых ног, позволили накинуть плащ поверх сорочки. Руки Гоца тряслись и никак не могли попасть в рукава. Здоровяк, державший Гоца за шиворот, даже не подумал помочь. Пахло от человека лесом, дымом и прелыми листьями. Наверняка по пути в Горлянку ночевали на голой земле. Гоц хотел спросить, кто они такие, а потом подумал – все равно.
Никто не приходил в их деревню с добрыми намерениями.
Гоц семенил, оступался и продолжал путь. Лаяли псы. Скулили девки. День едва успел перетечь в вечер, и в сизых сумерках люди казались призраками. Всхрапывали лошади, вполголоса переговаривалось деревенское мужичье. Туман клубился в овраге, на горизонте над полем зажглась узкая золотая полоса. Последний зимний луч угасал, уступая место весне. Почему-то Гоц подумал, что солнца ему больше не видать. Он, шатаясь, шел вслед за ругающимся сыном и плачущей невесткой, и молчал. Внук, Зак, тоже не говорил, только шмыгал носом. Гоц изо всех сил старался удержать мочу – опростаться перед врагами было бы обиднее всего. В том, что незваные гости враги, Гоц нисколько не сомневался. Он чуял кровь на их руках, и много – можно затопить все окрестности.
Кровь продолжала бежать – единственное, что было постоянного в мире. И Гоц знал точно – этот бег никогда не остановится.
Камни впивались в босые ноги, пятки скользили в грязи и снегу, но Гоц не жаловался. Когда-то он стоял голыми коленями на углях, взывая к богам. Жрец из него получился неважный – Гоц не нашел в себе смелости умереть вместе с храмом. Хотя обещал. Он должен был сгореть там, внутри деревянного дома, где находили радость, покой и спасение все, кто за ними приходил. Мегрийцы назвали их поганью, а пламя, охватившее дома, – очищающей дланью Слепого бога. Что они могли знать, мальчишки с мечами в руках? Им удалось убить тех, кого называли врагами, это верно.
«Но мы умираем, чтобы родиться вновь».
Гоц засмеялся своим мыслям. Никто не обратил на смешок внимания – наверняка приняли за старческое безумие. Что ж, может, это и было правдой. Гоц давно ловил себя на ощущении, словно половина его сухих мощей уже находится в Изнанке, туманном бесплодном краю. Там ждали очень много людей – и врагов, и друзей. Старик подводил их, оставаясь в живых так долго.
Пелена перед глазами мешала рассмотреть собравшихся, но Гоц был уверен – не пропустили никого. Тяжелая рука на плече давила к земле, и он охотно лег бы, уснул вечным сном. И все же его разбирало любопытство: что будет дальше?
Гоц мечтал умереть с костяными бусами в руках. Их он получил от своего наставника, а тот – от своего, много лет назад. Говорили, будто бусы эти вырезали из великаньей кости, как и свирель Керна. Старик прятал их под подушкой, но не просить же незнакомцев принести их сюда? Гоц предал свою веру. Сорвал с себя белые одежды и скрылся в лесу. А потом стоял и наблюдал, как огонь пожирает прошлую жизнь. Старший сын умер достойно: после пожарища нашли его, обугленного и сжимающего в объятиях каменный алтарь. Гоц стал посмешищем для всех, кто выжил, и обузой для младшего Уолта, но тот ни разу ни в чем не обвинил своего отца. Потому что ни разу с тех пор с ним не заговорил.
И даже сейчас, когда старик нашарил в полутьме плечо сына, дернулся, сбросив отцовскую руку. Все правильно. Гоц должен был умереть вместо Курта, но не нашел в себе смелости.
Впрочем, скорее всего, Курт давно его простил. Рано или поздно Гоц сможет спросить об этом сам. Все прошедшие годы он верил, хоть и сам уже не понимал во что.
«Вера не свеча, и загасить ее не так просто».
– Ну что, все здесь? – пробасил голос над его головой. Гоца толкнули в спину, едва не повалив на землю, а после потянули вперед. Люди роптали, кого-то даже ударили – раздался звучный шлепок по телу. А затем – скорбный плач. Большинство шло самостоятельно, и только такие дряхлые развалины, как Гоц, нуждались в провожатых.
– Веди их сюда.
Этот голос оказался приятным и наверняка принадлежал молодому мужчине. Какая-то женщина заголосила, но ее плач тут же оборвали. Гоц, не выходивший из дома без надобности, давно забыл и лица, и имена соседей. Они делали вид, что его, Гоца, больше нет. Хотя и сами не могли сказать, чем его смерть помогла бы в борьбе с королем. У Абнера было три руки, одна другой ужаснее. А у Гоца – только две, и те безоружные.
«Ты должен был умереть, вот и все. Иногда, чтобы сделать людей счастливыми, нужно просто исчезнуть из их жизни».
Дорога, по которой они шли, помнила Гоца еще ребенком. Здесь он делал первые шаги, здесь падал и поднимался. Он гулял по ней с Тирен – слушал ее смех, любовался солнцем, играющим в золотых волосах. Но Тирен давно умерла, давая жизнь Уолту. Дыхание застыло на тонких губах вместе с кровью. Гоц никого не смог полюбить ни до, ни после Тирен – может, ему следовало умереть вместе с ней?
– Что происходит? – спросил он скорее самого себя, чем тех, кто шел рядом.
– Горцы пришли по наши души, – всхлипнул девичий голосок. – Будут насильничать и уводить в горы.
Гоц хотел сказать – нет, милая, идуны никогда не были нашими врагами. Ты просто была слишком мала, когда эту мысль, как семя, взрастили в твоей голове. Король Дамадар никогда не желал войны. Он не враг и не друг – он король Веребура, владыка семи холмов. Чужаков не любит, это верно, но да кто поступает иначе? Не ходи в горы – не сыщешь беды. Но вместо этого Гоц пошамкал беззубым ртом и замолк.
Что толку от его слов, когда правда больше никому не нужна?
Люди шли послушнее овец – загнанные, привычные к страху и побоям. Их никто не любил. Преданные и попранные боги бросили своих детей, лорд, гнида и стервятник, вытирал о них свои ноги. Гоц давно перестал молиться, потому что никто ему не отвечал. И сейчас, шлепая по лужам, подумал, что, может быть, зря.
