Слезовыжималка - Дэниел Хейз

— Что ты хочешь сказать, Эван?

— Сколько это еще будет продолжаться?

— Я не знаю. — Боб пожал плечами. — Откуда мне знать?

— Ты ведешь какую-то странную игру, Боб.

— Как и любой редактор.

— Ты не мой редактор.

— Именно. Кто знает, может, я уже никто. Может, я больше не читатель.

— А моя рукопись? — Я спросил, потому что не мог сдержаться. — Ты все еще читаешь ее?

— Твою рукопись? — Боб выделил каждый слог. — Какое интересное слово. Практически вся моя сознательная жизнь связана именно с ним.

— Я закончил. — В руках я держал желтую тетрадь.

— Как раз собирался об этом спросить. Можно?

— Мой почерк…

Со спокойствием редактора, как бы обратив в шутку свое нетерпение, Боб выставил руку к решетке и отвернулся. Я свернул желтые листочки и просунул через сетку.

— Что касается оставшейся части рукописи, ее больше нет.

— Нет?

— Извини, я должен был ее уничтожить. Я развел небольшой костер у тебя в гостиной.

— Костер?

— Да, костер.

— Ты сжег мою книгу? — Что-то напряглось в глубине живота, будто какой-то мелкий бес схватил меня за внутренности и дернул изо всех сил. — Ты не мог ее сжечь.

— Вообще-то, Эван, уже сжег.

— Сжег книгу?!

— Ритуальное сожжение тут ни при чем, если ты это имеешь в виду. Я не читал проповеди, не устраивал погребальной процессии. Просто бросил ее в огонь. Ее и зеленые тетради.

— Тетради?! — Внезапно я увидел их все, всю их историю, вспомнил, сколько раз я брал их с собой в кофейни, на автовокзалы, в полутемные бары в опасных районах. Никогда, ни разу я не потерял и не забыл ни одной тетради.

— Послушай, Эван, твоя лучшая работа еще впереди.

— Мои гребаные тетради?! — орал я на него.

— И жесткий диск твоего компьютера. Он тоже отправился в огонь. Правда, я сначала разбил его молотком — так, на всякий случай.

— Да, я слышал, — пробормотал я. Внезапно в ушах вновь раздался вчерашний звук, далекий и неопределенный. С таким же успехом Боб мог бить молотком по моей голове. Бах, бах, бах. По мере того как он называл способы хранения информации — рукопись, тетради, жесткий диск, — я понимал, что следовало еще каким-нибудь способом сохранить хотя бы несколько написанных мной предложений, моих драгоценных мыслей. А теперь все исчезло. Исчезло. Мне негде прочитать собственные слова, они остались только у меня в голове. А голова жутко болела. Казалось, меня сейчас стошнит.

— Я понимаю, ты расстроен. Но другого выбора не было.

— Выбора не было… — Я ощутил горечь во рту. — По-моему, Джеффри Даммер сказал именно так?

— Когда?

— То есть как это когда? Прямо перед тем, как насадил на вилку еще один кусочек молодой задницы. Ты хоть знаешь…

— Мне особенно жалко компьютер. Начатые тобой мемуары про детство в Висконсине. Ну, помнишь, детство в обстановке политического и религиозного консерватизма… Обширная переписка с незнакомцами по электронной почте… Некоторые из этих писем были весьма…

— Весьма что? — Я откашлялся в ожидании оценки.

— Трогательными.

11

Сколько себя помню, писатели представлялись мне некими кораблями, связующим звеном между мирами. В конце концов, примерно так оно и есть. Ты постоянно что-то придумываешь, прислушиваешься к странным голосам, цитируешь своих внутренних демонов. И тебя постоянно преследует ощущение, что твой мозг-тонкая соломинка, через которую ты втягиваешь кусочки реальности.

Мы с Промис неизменно сходились на том, что самодостаточный писатель, незримым кукловодом парящий над схваткой, — чистой воды миф (Кафка никоим образом не повлиял на наши выводы; его дневники, которые Промис брала из библиотеки, с головой выдавали этого жалкого неудачника). Схватки избежать невозможно. Найди гармонию, прислушайся к своим голосам, прочти в изумлении, что ты нацарапал на бумаге, и вытри пот со лба. Считай, что ты чертовски везучий сукин сын, если на бумаге хоть что-то осталось.

Все это происходит, если происходит, независимо от тебя самого, с вежливым кивком в сторону твоей якобы мистической силы. Это вам не кролик в черном цилиндре, а скорее кот в мешке.

— Полицию вызвали?

Мы с Промис стояли у меня на кухне, по бокам от плиты. Я только что налил девушке мартини — она попросила. Самому мне пить не хотелось. После жестоких признаний Боба я постоянно чувствовал какую-то легкость в голове.

Промис провела пальцем по краю бокала — тот издал неприличный звук, как травяная свистулька, — и засмеялась. Она смеялась над собой? Или надо мной?

— Я ляпнул какую-то глупость?

— Нет, — сказала она с явным сочувствием на лице. — Вовсе нет. Я поняла, Эван. Ты думал, что они просто не торопятся.

Что-то в ее ответе, в ее отработанном терпении жутко меня раздражало. Не так уж много времени прошло с тех пор, как она открыла клетку и сообщила мне, что Боб уехал. Она не говорила, что полиция не появится, так что откуда мне было знать?

— Полиции не будет. И ты не сядешь в тюрьму.

— Что ты хочешь сказать?

— Хочу сказать, что тебя не посадят в тюрьму.

Что я ожидал увидеть? Нетронутую рукопись, блестящий жесткий диск и зеленые тетради, сложенные аккуратной стопкой за тяжелой занавеской? Нет, конечно. Однако, стоя на карачках и глядя в камин, я хотел увидеть хоть какие-то свидетельства огня — пепел, остатки бумаги… Но не нашел ничего.

Значит ли это, что рассказ о сожжении был блефом, жестоким обманом? Если бы камин не очистили так тщательно от мусора, я бы счел это хорошим предзнаменованием. Я бы даже начал мечтать об отсрочке: бегал бы из комнаты в комнату в поисках рукописи. Но безупречно чистый камин наводил на мысль о госте, который методично избавлялся от всяких следов своего пребывания. Все было слишком чистым.

Спустя пару минут, войдя в спальню, я увидел, что следы оставлены на месте. На моей подушке скромно притулился револьвер. В паре сантиметров от него на расправленной простыне лежал толстый пакет из прозрачного пластика, перевязанный красной ленточкой, чтобы его содержимое не рассыпалось. А в нем? Что-то серое, черное и белое — гора пепла. И гнутые кусочки металла, покореженные до неузнаваемости. Мой обуглившийся жесткий диск?

Я взял этот пакет и держал его на руках, словно останки любимой кошки.

— Я хочу сказать, что тебя не посадят в тюрьму. Разочарован?

— Я думал…

— Выбор был между тюрьмой и твоей книгой. — Промис уперла руки в боки. — Или то, или другое. Таков уговор.

— Думаешь, Боб не станет выдвигать обвинение?

— Не станет.

— Брось, Промис.

— Я пообещала лично вогнать топор ему в грудную клетку, если он выдвинет обвинение. Плюс заявлю, что он меня изнасиловал. По-моему, это окончательно развалит его брак. Нет, Эван, он не намерен выдвигать обвинения. Он и так отомстил.

— Он рассказал тебе про Клаудиу?

— Мы говорили об этом. Боб — нормальный парень. Хотя немного странный и не больно-то тебя любит.

— В каком смысле?

— Послушай, Эван, я понимаю, тебе сейчас плохо. — Девушка потянула за рукав свитера, перехватила мартини в другую руку и сняла свитер. — Я бы тоже расстроилась. И разозлилась. Если бы кто-нибудь просто подумал о том, чтобы хоть пальцем тронуть мой роман, я бы выцарапала ему глаза.

— И мои тетради.

— И твои тетради.

— Это и впрямь было необходимо?

Промис задумалась над моим вопросом, а я рассмотрел, что она надела лайкровый топ, который еще неделю назад носила ее мать. Из-под ткани выпирали соски, точная копия сосков матери. Совсем не то мне хотелось бы видеть в данный момент.

— Вообще-то это действительно было необходимо. Ну или ему так казалось. Он хотел избавиться от всех следов. И, признаться, хотел тебе отомстить. Как я уже сказала…

— Он не очень-то меня любил.

— Именно. Слушай, Эван, мне жаль. Зато ты не сядешь в тюрьму. И можешь снова написать свою книгу.

Некоторое время я просто смотрел на Промис. Я хотел схватить ее свитер, впихнуть ей в руки и развернуть за плечи лицом к выходу. Прочь, прочь! Ты, и твои соски, и твой наглый оптимизм!

— Это хуже, чем тюрьма. И я не смогу снова написать эту книгу.

— Нет лучше. И конечно же, сможешь.

Сколько раз я сам хотел все сжечь, стереть каждый файл, залить жесткий диск кислотой и скормить шредеру каждую исписанную страничку!

А как только их у меня отняли, они вновь мне понадобились. Мой жалкий бессвязный лепет теперь лежал в большой корзине для бумаг где-то там на небесах. А ведь не все было так плохо! Наверняка нашлась бы хоть пара предложений, которые стоило оставить. (Кафка считал свои работы никчемными и попросил лучшего друга сжечь их после его смерти; а теперь его именем называют караоке-бары.) Я чувствовал себя ребенком, который после смерти родителей вдруг понимает, что они были не такими уж и плохими. Быть может, они и не заслужили любви, но опять же — кто из нас ее заслуживает?