ВАЛИС. Трилогия - Филип Дик

Мы пошли по Мэйн–стрит и устроились в баре.

– А где та маленькая темноволосая леди, с которой вы обычно приходите? – спросила официантка.

– В Кливленде, – ответил Жирный, и мы снова расхохотались.

Официантка помнила Шерри. Это просто невозможно было воспринимать серьезно.

– Как–то раз я сказал этой официантке, – сообщил я, – что у меня сдохла кошка, а потом добавил: «Она упокоилась в Вечности». На что та серьезно заявила: «А моя похоронена в Глендэйле».

Тут мы начали хихикать, представив, насколько погода в Вечности отличается от погоды в Глендэйле. Вскоре мы с Жирным уже так хохотали, что на нас начали оглядываться.

– Давай–ка потише, – сказал я, пытаясь успокоиться.

– Разве в Вечности не холоднее? – не унимался Жирный.

– Холоднее, зато смога меньше.

Жирный сказал:

– Может, там я его и найду.

– Кого? – спросил я.

– Его. Пятого спасителя.

– Помнишь, как Шерри начала принимать курс химиотерапии и у нее выпадали волосы? – спросил я.

– Ага, и плошку с водой для кошки.

– Она стояла рядом с плошкой, а ее волосы падали и падали в воду, и кошка была очень озадачена.

– Что еще за хрень? – озвучил Жирный мысли кошки. – Здесь, в моей плошке с водой?

Он усмехнулся, но веселья в его усмешке не было. Ни один из нас не мог больше веселиться.

– Кевин нас подбодрит, – сказал Жирный. – С другой стороны, – пробормотал он, – может, и не подбодрит.

– Просто нам нельзя сходить с дистанции.

– Фил, если я не найду его, я умру.

– Знаю, – ответил я, и это было правдой.

Только Спаситель отделял Жирного Лошадника от самоуничтожения.

– Я запрограммирован на саморазрушение, – сказал Жирный. – И кнопка уже нажата.

– Твои чувства… – начал я.

– Они рациональны, – перебил Жирный. – Учитывая ситуацию. Да. Нет никакого безумия. Просто я должен найти его, где бы он ни был, или умереть.

– Ну, тогда и я умру, – сказал я, – если умрешь ты.

– Верно, – согласился Жирный. – Ты верно сообразил. Ты не можешь существовать без меня, а я не могу существовать без тебя. Мы оба вляпались по уши. Да что это за жизнь, мать ее? Почему в ней происходят такие вещи?

– Ты же сам говорил. Вселенная…

– Я найду его. – Жирный залпом осушил стакан, поставил его на стол и встал. – Пошли обратно ко мне. Хочу, чтобы ты послушал новую пластинку Линды Ронштадт, «Живущие в США». Классная вещь.

Когда мы выходили из бара, я сказал:

– Кевин говорит, Ронштадт свихнулась.

Жирный притормозил у двери.

– Кевин сам свихнулся. Вытащит в день Страшного Суда свою чертову дохлую кошку из–за пазухи, и над ним посмеются так же, как он смеется над нами. Именно этого он и заслуживает – Высшего Судию такого же, как он сам.

– Неплохая теологическая идея, – заметил я. – Оказываешься лицом к лицу с самим собой. Думаешь, ты найдешь его?

– Спасителя? Конечно, найду. Если кончатся деньги, я вернусь домой, подзаработаю и снова отправлюсь искать. Он должен где–то быть. Зебра так сказала. И Фома в моей голове помнит, что Иисус был здесь совсем недавно. И знает, что он должен вернуться. Они все так радовались, так готовились к встрече. Встрече жениха. Они, черт побери, так веселились, Фил, такие жизнерадостные и возбужденные, носились туда–сюда. Они выбежали из Черной Железной Тюрьмы и все смеялись и смеялись. И они взорвали ее к хренам, Фил, взорвали долбаную тюрьму. Взорвали и убежали прочь… бежали и смеялись и совершенно счастливы. И я был одним из них.

– И снова будешь, – сказал я.

– Буду, – кивнул Жирный, – когда найду его. А пока не найду – не буду. Не могу быть, другого не дано. – Он остановился на тротуаре, руки в карманах. – Я тоскую по нему, Фил, охрененно тоскую. Я хочу быть с ним, хочу почувствовать, как он обнимает меня. Я видел его – ну, в некотором роде – и хочу увидеть снова. Эта любовь, тепло… эта радость той его части, которая есть я, оттого, что он видит меня, оттого, что он – я, от узнавания . Он узнал меня.

– Да, – пробормотал я.

– Никто не понимает, каково это – увидеть его, а потом больше не видеть. Уже почти пять лет, пять лет… чего? – Он взмахнул руками. – А что было до того?

– Ты найдешь его, – сказал я.

– Я должен, – ответил Жирный, – иначе я умру. И ты тоже, Фил. И мы оба знаем это.

Глава рыцарей Грааля, Амфортас, получил неисцелимую рану. Клингзор ранил его тем самым копьем, которым был ранен Христос на кресте. Позже, когда Клингзор метнул копье в Парсифаля, «простец святой» останавливает копье в воздухе, а потом в воздухе же чертит им крестное знамение, после чего и Клингзор, и его замок исчезают. Они и не были здесь, являясь лишь иллюзией, наложением, которое греки называют dokos , а индийцы «покровом майи».

Нет такого, чего не смог бы сделать Парсифаль. В финале оперы Парсифаль прикасается копьем к ране Амфортаса, и тот исцеляется. Амфортас, который мечтал лишь о смерти. А потом повторяются таинственные слова, которых я не понимаю, хотя и читаю по–немецки:

Gessen sei dein Leiden,

Das Mitleits höchste Kraft,

Und reinsten Wissens Macht

Denn zagen Toren gab!

Это один из ключей к истории о Парсифале, «святом простеце», уничтожающем иллюзию Клингзора и исцеляющем Амфортаса. Что это значит?

Блаженство то страданье,

Что робкому глупцу

Дало познанья свет

И состраданья мощь!

Понятия не имею, что это значит. Однако знаю, что в нашем случае «простец святой» – Жирный Лошадник – сам страдает от неисцелимой раны. Хорошо, рана нанесена копьем, которое вонзили в бок Спасителю, и только это же самое копье может ее – рану – исцелить. В опере после исцеления Амфортаса наконец открывается рака (она была закрыта в течение долгого–долгого времени), и является Грааль, и в этот самый миг небесные голоса затягивают:

Erlösung dem Erlöser!

Что очень странно, поскольку означает:

Спаситель, днесь спасенный!

Другими словами, Христос спас сам себя. Для этого существует специальный термин: «Salvator salvandus» . «Спасенный спаситель».

Факт, что по мере выполнения своей задачи посланник вечности сам претерпевает множество инкарнаций и космическое одиночество, вместе с тем фактом, что он – по крайней мере в иранской мифологии – в некотором смысле есть те, кого он призывает (некогда утерянные части Единого Божественного), дают толчок к появлению теории о «спасенном спасителе» (salvator salvandus ).

Мой источник весьма уважаем: «Энциклопедия философии», издательство «Макмиллан», Нью–Йорк, 1967 год, статья «Гностицизм».

Я пытаюсь понять, как все это применимо к Жирному. Что за «состраданья мощь»? Как состраданье способно исцелить рану? И не становится ли таким образом Жирный самим Спасителем – спасенным спасителем? Похоже, именно об этом и толкует Вагнер. Идея спасителя происходит из гностицизма. Как она попала в «Парсифаль»?

Может, пускаясь на поиски Спасителя, Жирный искал самого себя? Чтобы излечить рану, нанесенную сначала смертью Глории, а потом и Шерри? Но что тогда в нашем мире можно считать аналогом каменной твердыни Клингзора?

То, что Жирный называет Империей?

Черная Железная Тюрьма?

Является ли Империя, которая «бессмертна», иллюзией?

Вот при каких словах Парсифаля каменный замок – и сам Клингзор – исчезает:

Mit diesem Zeichen bann’ Ich deinen Zauber.

Священный знак сражает злые чары.

Знак, само собой, крест. Спаситель, о котором толкует Жирный, – это, как мы уже выяснили, сам Жирный. Зебра представляет собой все «я», расположенные вдоль оси времени и расслоенные на супер– или транстемпоральные «я»; бессмертные, они собираются вместе, чтобы спасти Жирного.

Впрочем, я не отважусь сказать Жирному, что он ищет сам себя. Он к такому пока не готов, поскольку, как и все мы, жаждет обрести спасителя извне.

«Состраданья мощь» – полная чушь. Никакой мощи у сострадания нет. Жирный дико сострадал Глории, а потом Шерри, и ничегошеньки из этого не произошло. Чего–то явно недоставало. Чувство, знакомое многим, тем, кому приходилось беспомощно смотреть на больного или умирающего человека, или на больное или умирающее животное, ощущать ужасное сострадание, всепоглощающее сострадание, и сознавать, что сострадание это, как бы сильно оно ни было, – совершенно бесполезно.

Рану залечило что–то другое.

Для нас с Кевином и Дэвидом рана Жирного была делом серьезным, рана, которую нельзя исцелить, а сделать это следовало во что бы то ни стало. И способ мы знали: Жирному необходимо найти Спасителя. Вот только произойдет ли в будущем такое чудо, когда Жирный придет в себя, осознает, что он и есть Спаситель, и автоматически исцелится?

Ставить на это не рекомендую. Я бы не стал.

«Парсифаль» – одно из тех хитромудрых произведений, что вызывают в вас субъективное чувство, будто вы что–то из него почерпнули, что–то ценное, а может, и бесценное. Однако при ближайшем рассмотрении вы внезапно чешете в затылке и говорите: