Без названия - Григорий Глазов

- Я не считаю, я знаю, посмотрите, - Кира протянула ему снимок. Он долго всматривался, затем вздрогнул, словно по телу прошла судорога. Наконец сказал:

- Я не хотел его убивать. Так вышло.

- Расскажите все с самого начала, подробно.

- В тот день я пришел в музей, мне нужно было в отделе кадров сделать запись в трудовую книжку с прежнего места работы, - начал он медленно, повествовательно, словно это признание было давно заготовлено и сейчас представился случай внимательному собеседнику все поведать. - В холл я вошел почти одновременно с журналистами. Они галдели, упоминали Гилевского. Служительница, Фоминична, не обратила на меня внимания, я по-прежнему был для нее свой. И тут я решил последовать за репортерами, меня сжигало желание услышать, что этот старый негодяй станет им говорить. Когда поднялись, вошли в темный коридорчик, я остался за их спинами. Гилевский отворил им дверь, видимо, не ждал их тогда, растерялся, дальше порога не пустил. Но они набросились на него с вопросами. Он коротко отвечал, стараясь поскорее избавиться от них, хотя это не вязалось с его тщеславием. Меня он за их спинами и в полумраке коридорчика не видел. Через плечо фоторепортера я заглянул в кабинет и обомлел: я увидел, что сейф приоткрыт. В отличие от журналистов я-то знал, что это значит! Я быстро вышел, спрятался в туалете на этом этаже, затем услышал голоса репортеров, они уходили, сделав свое дело. Мое же дело только начиналось. Выйдя из туалета, я бросился в кабинет Гилевского. Он не ожидал, растерялся. Я крикнул ему: "Вы старый плут и мошенник!" Я увидел на его письменном столе большой пакет в серой выцветшей бумаге, лежавшую рядом тесьму, которой пакет был перевязан. "Вот он! - сказал я, указав на пакет. - Вы лгали общественности все эти десятилетия! Каким образом вы открыли сейф?! Откуда у вас второй ключ?!" Он не выдержал, заорал: "Вон отсюда, соглядатай! Вон!" - и набросился на меня с кулаками. Вы можете понять, в каком я был состоянии от всего увиденного. Всю жизнь меня морочил этот шельмец. И когда он ударил меня по лицу и на мгновение отвернулся, я не помня себя от обиды и гнева, схватил первое, что попалось на глаза лежавший рядом с пакетом музейный каменный топор, и ударил Гилевского в затылок. Он упал. Я не думал, что убил его, так оглушил, ведь я не был готов к тому, что увижу.

- Таким топором? - Кира извлекла из ящика стола топор.

- Да. Где вы его взяли, я же выбросил его потом на улице в урну? - не поняв, воскликнул в нервном возбуждении Чаусов.

- Что было дальше? - не ответила Кира.

- В замках сейфа торчали оба ключа. Он, видимо, не ожидал, что в такое время кто-нибудь пожалует, отпер сейф и извлек пакет. Он все время хранил его там. Изредка на всякий случай перепрятывал и вновь возвращал на место. Я запер сейф, второй ключ и пакет забрал и ушел.

- Каким образом?

- В задней комнате хранилища есть еще одна дверь, я знал о ней, я снял крюк, протиснулся меж стеллажами, вышел на внутренний балкон, по нему и ушел, - Чаусов полез в карман, вынул длинный ключ и положил Кире на стол, затем наклонился, достал из целлофанового мешка с ручками большой серый пакет, перевязанный тесьмой, положил рядом с ключом, вздохнул: - Вот и все.

- Из каких соображений вы принесли и ключ, и пакет?

- Я понимал, что сегодня все будет кончено. Виктория сказала мне, что была у вас.

- Вы просматривали содержимое пакета?

- Разве я мог удержаться?! Это же бесценно!

- Что-нибудь взяли оттуда?

- Ни клочка, клянусь! Все, что там было, все на месте.

Кира развязала пакет, ей тоже не терпелось хотя бы взглянуть на то, ради чего возникли такие страсти. В пакете было много писем, конверт из плотной бумаги, в котором лежали листки ватмана. Потом пальцы ее нащупали металлические предметы. Она извлекла их - тяжелые столбики, похожие на зубильца, расплющенные, блестевшие металлом с одного конца, словно по ним еще недавно били молотком.

- Что это? - спросила Кира.

- Это самое дорогое - личные клейма Диомиди. Они наносятся на изделия методом штамповки, посмотрите противоположный конец.

На противоположных концах столбиков она увидела какие-то завитушки.

- В какую урну вы выбросили топор?

- Возле музея, за углом.

Кира поняла, что топорик этот ей не найти - из урны со дня убийства уже не раз выбрасывали мусор.

- Чем вы объясните всю возню и ложь Гилевского вокруг пакета: то он заявляет, что не уходит на пенсию, то уходит сразу после 100-летнего юбилея, то заявляет, что возвратил пакет дочери Диомиди, но по датам все это не сходится: письмо из пакета попадает американскому автору до того, как Гилевский якобы передал пакет дочери? Как все это понимать?

- Он хотел вывезти пакет из страны.

- Куда, кому? - спросила Кира.

- Полагаю, в США.

- Зачем?

- Просмотрите пакет, прочитайте имеющееся в нем письмо Сэма Шобба, и вы поймете.

- Он хотел это сделать все сорок лет?

- Не думаю. Сперва он просто сидел, как собака на сене, на этом пакете. Видимо, мысль переправить пакет в США родилась у Гилевского не так давно. После какого-то сигнала оттуда. И вот подвернулся случай - скандал на аукционе, поднятый Кевином Шоббом, и приглашение Гилевского в качестве арбитра.

И тут Кира вспомнила беглую, мало что сказавшую ей тогда запись, сделанную рукой Гилевского на формулярной картонке: "Затея проста по замыслу, сложна по исполнению. Его надо убедить, что мое согласие лишено меркантильных помыслов". Кого и в связи с чем Гилевский собирался убеждать? Шобба? В чем? Эту карточку она нашла в бумагах Гилевского, где была и овировская анкета для выезда за рубеж.

- Напишите все, что вы мне сейчас рассказали, не упуская мелочей, Кира взяла из стопки несколько листов бумаги. - У вас ручка есть?

- Нет, - бледный, уставший, он чуть прикрыл дрожавшие веки...

- Ну что ж, Кира Федоровна, поздравляю, - сказал Щерба.

К моменту их беседы Кира успела внимательно ознакомиться с содержимым пакета: старые счета, письма от заказчиков, от поставщиков, приватные от каких-то приятелей.

- Два дня назад я получил письмо из Израиля от одного давнего знакомого, - сказал Щерба, протягивая ей конверт. Слева на конверте была марка - желтая птичка с черными крылышками. Кира извлекла письмо. Написано оно было на тетрадном листке в клеточку старческими шатающимися буквами:

"Дорогой Михаил Михайлович! Получил ваше письмо. Как обрадовался, представить не можете. Вот ведь, вспомнили старика! Что вам сказать? Живу я на пенсию, как сами понимаете. Квартира есть, конечно, не сравнить с той, какая была - та была трехкомнатная, светлая, паркет. Тут паркетом и не пахнет. Все бы ничего, если бы не жара, мучаюсь при моей гипертонии. Познакомился с местными ювелирами. Дело это тут поставлено солидно. Какой инструмент, аппаратура! А я всю жизнь калечил глаза, все делал кустарно.

Теперь о Вашем вопросе про Кевина Шобба. Я знавал от многих людей еще лет сорок назад про его папашу, Сэма Шобба. Это был очень известный ювелир, он начал свое дело еще в тридцатые годы, а к концу сороковых развернулся вовсю. Набрал хороших мастеров, открыл несколько мастерских и магазинов. Умер он, кажется, году в сорок девятом или пятидесятом, все перешло к его сыну Кевину. Этот работает с размахом, держит марку. Но имейте в виду на всякий случай: большой плут, гешефтмахер. Года два назад приезжал сюда, вынюхивал, сманивал солидных мастеров для какого-то нового дела, которое готовится развернуть. С ним будьте поосторожней. Вот и все, что могу сказать.

Живу я здесь, как все мы эмигранты, кучкуемся, язык этот я никогда не выучу. Дети выучили, слава Богу, работают. Я, как все старики здесь, живу прошлым. Мне ведь уже восемьдесят два, так что скоро в дорогу. Еще раз спасибо за письмо. Передайте привет Арончику, скажите этому старому какеру, пусть работает, сколько сможет. Без работы тоска. С наилучшими пожеланиями Ваш Лев Исаакович Канторович из Хайфы".

- Ну что ж, это укладывается в то, что теперь знаю я, - сказала Кира, дочитав письмо.

- Что вы имеете в виду?

Она положила на стол Щербе пакет Диомиди, развязала тесьму и, порывшись в пакете, достала письмо, протянула Щербе.

- Прочитайте.

Щерба надел очки, висевшие у него на цепочке на груди, стал читать:

"Глубокоуважаемый господин Диомиди! Пользуюсь оказией: из отпуска в Америке возвращается в Россию мой добрый знакомый, сотрудник нашего посольства, господин Хьюз. С ним и передаю это письмо, он найдет возможность доставить его вам. Поскольку в вашей стране послевоенная разруха и голод, никому, разумеется, нет дела до ювелирных красот. Но было бы преступно, если бы из-за этого мир перестал восхищаться вашим талантом. Поэтому у меня к вам серьезное предложение: в ближайшее время в Америку совсем возвращается сотрудник нашего торгпредства в России господин Гренсон, он вам позвонит. С ним вы могли бы передать для меня все ваши новые замыслы - эскизы, и, главное - ваши личные клейма. Я найду лучших ювелиров, и они исполнят все Ваши замыслы. С уважением Сэм Шобб. 29 марта 1949 года. Филадельфия".