Девочки Гарсиа - Хулия Альварес

ла Торре, она была всего лишь женой и матерью (вдобавок несостоятельной, поскольку так и не произвела на свет долгожданного сына). Лучше быть независимым пустым местом, чем домашней рабыней из высшего общества. Она не возражала против планов мужа напрямую. Вместо этого она пеняла ему за то, что он читает газеты в кровати, пачкая постельное белье этими плохо пропечатанными иностранными таблоидами. «“Таймс” не настолько плоха!» – заявляла она, когда муж пытался развеселить ее, говоря, что у них одна грязная привычка на двоих.

Как только Карлос увидел, что его жена и дочь входят в комнату, он отложил газету, и его лицо просветлело, как если бы жена только что родила сына и спешила к нему с этой новостью. Его вставные зубы уже оскалились в стакане воды рядом с прикроватной лампой, поэтому он шепелявил, говоря:

– Э-рефь, э-рефь!

– Она такая прекрасная, милый, – подготавливала его Лаура, отключая звук телевизора.

Она села в изножье кровати. Йойо встала перед ними, загородив солдат, высаживающихся с вертолетов среди заглушенной стрельбы и взрывов. Несколько недель назад эта сцена разворачивалась на берегах Доминиканской Республики. Теперь они спасали джунгли Юго-Восточной Азии. Мать кивком велела ей начинать.

Йойо не нуждалась в ободрении. Она, как сказала бы ее мать, взялась за рукава и, не поднимая взгляда, прочитала свою речь от начала до конца. И даже немного смутилась оттого, насколько гордится собственными словами. Она притворилась, что недовольна парой фраз, а потом вопросительно взглянула на мать. Лицо Лауры сияло. Йойо повернулась, чтобы разделить свою гордость с отцом.

Выражение его лица потрясло и мать, и дочь. Беззубый рот Карлоса обмяк в темный ноль. Его глаза впились в Йойо, потом переметнулись на Лауру. На едва слышном испанском, как если бы всюду были прослушивающие «жучки» или шпионы, он прошептал своей жене:

– И ты позволифь ей профитать это?..

Брови Лауры взлетели, челюсть отвисла. На родине любой намек на вызов власти мог повлечь за собой приезд тайной полиции на черных «фольксвагенах». Но они были в Америке. Здесь люди могли говорить что угодно.

– Что не так с ее речью? – спросила Лаура.

– Ф-фто не так ф ее рефью? – Карлос покачал головой. На ломаном английском его гнев всегда был страшнее. В своей ярости он словно искалечил язык, и теперь ничто не стояло между ними и его необузданной глухой злобой. – Что не так? Я скажу тебе, что не так. Она не выказывает никакой благодарности. Она хвастливая. «Я славлю себя!» «Лучший ученик убьет своего учителя!» – Он высмеивал присвоенные дочерью фразы. – Это неподчинение. Это неподобающе. Это неуважение ее учителей… – От злости он позабыл, что боялся таящихся поблизости шпионов, и оглашал каждое вопиющее нарушение на децибел громче предыдущего. Наконец он прокричал Йойо: – Как твой отец, я запрещаю тебе выступать с этой речью!

Лаура вскочила, что свидетельствовало о ее намерении произнести собственную речь. Она была невысокого роста и высказывала все стоя – то ли для пущей убедительности, то ли по привычке, оставшейся со времен учебы в монастырской школе, где принято было подниматься, отвечая на вопросы учительниц. Она встала плечом к плечу с Йойо, и они взглянули на Карлоса сверху вниз.

– Необязательно повышать голос… – начала она.

Но Карлос действительно был в бешенстве. Мало того что бунтует его дочь, так еще и жена занимает ее сторону. Скоро независимые американские женщины окружат его в собственном доме. Он тоже вскочил с кровати, сбросив одеяло. Газеты на испанском пролетели через всю комнату. Он с безумным мстительным взглядом вырвал речь из рук Йойо, потряс ею перед расширившимися глазами дочери, а потом – раз, два, три, четыре, невесть сколько раз – разорвал бумагу в клочья.

– Ты что, сумасшедший? – накинулась на него Лаура. – Ты обезумел? Ты же разорвал ее завтрашнюю речь!

– Это ты обезумела! – Он оттолкнул ее. – Ты собиралась позволить ей прочитать это… это оскорбление в адрес ее учительниц?

– Оскорбление учительниц!.. – Лицо Лауры смялось, как лист бумаги. На нем было написано любовное послание ее несчастному, затравленному мужу. – Это Америка, папи, Америка! Ты больше не в дикой стране!

Тем временем Йойо, истошно рыдая, стояла на коленях и собирала маленькие обрывки своей речи в надежде, что сможет сложить их воедино перед завтрашним собранием. Но даже ясновидящая не смогла бы разобраться в этих крохотных клочках. Надежды не осталось.

– Он порвал ее, порвал, – всхлипывала Йойо, подбирая бесчисленные фрагменты.

Скорее всего, если бы она дала себе время подумать, то не сделала бы того, что сделала. Она бы поняла, что по вине диктатора Трухильо ее отец потерял братьев и друзей и не избавится от воспоминаний о залитых кровью улицах и ночных исчезновениях до конца жизни. Даже спустя много лет он сжимался от страха, когда мимо проезжал черный «фольксваген». Он боялся всех, кто носил форму: контролерши, раздававшей парковочные талоны, музейного работника, приближавшегося, чтобы попросить его не подходить слишком близко к любимому Гойе.

Стоя на коленях, Йойо придумала самое обидное, что можно было сказать отцу. Она собрала пригоршню бумажных обрывков, встала и швырнула их ему в лицо. И тихим гадким шепотом произнесла ненавистное прозвище диктатора:

– Чапита![61] Ты всего лишь очередной Чапита!

Едва омерзительное прозвище достигло ушей отца, как он бросился на дочь. Во весь опор он гнался за ней по коридору, но Йойо оказалась проворнее и добежала до комнаты как раз вовремя, чтобы запереться, прежде чем отец всем весом налег на дверь. Он призывал проклятия на ее голову, отцовской властью приказывал отпереть! Он рвал на себя дверную ручку, но все без толку. Тем вечером шкуру Йойо спасла любовь матери к техническим устройствам. После того как их дом обокрали в их отсутствие, Лаура наняла слесаря, чтобы тот установил на дверях спален хорошие замки. Отныне, если бы к ним вновь проникли воры, когда семья была дома, им пришлось бы взломать вдвое больше запоров.

– Лоло, – сказала она, пытаясь его успокоить. – Не испорть мои новые замки.

Постепенно его гнев улегся, и он все-таки успокоился. Йо услышала, как их шаги удаляются по коридору. Их дверь с щелчком захлопнулась. Потом послышались приглушенные голоса: сердито-повышенный, увещевающий мамин и низкий, бормочущий объяснения и оправдания папин. На минуту дом затих, а потом Йойо услышала вдалеке пальбу, взрывы и серьезные голоса дикторов, сообщающих о своей телевизионной войне.

Позже в дверь Йойо тихонько постучали, после чего дверная ручка робко покрутилась.

– Милая? – прошептала ее мать. – Открой, милая.

– Уходи, – всхлипнула Йойо, но обе знали, что она рада приходу матери и считает себя обязанной немного поупрямиться, чтобы сохранить лицо.

Вместе они сочинили новую речь – две короткие, лишенные особой изобретательности страницы дежурных комплиментов и вежливых банальностей об учительницах, – которую в силу необходимости поздней ночью записали в одном из блокнотов для изобретений. Когда речь была готова, Лаура напечатала ее, пока Йойо стояла рядом, поправляя ошибки в словоупотреблении и устойчивых выражениях.

На следующий день Йойо вернулась домой с историей успеха. Монахини были польщены, собрание встало и устроило «нашим самоотверженным учительницам бурную овацию», как было предложено Лаурой в конце речи.

Когда Йойо описывала этот момент, она захлопала в ладоши.

– Я украла это из речи твоего отца, помнишь? Помнишь, как он ввернул это в конце? – Она процитировала его слова по-испански, а потом перевела их на английский для Йойо.

Тем вечером Йойо наблюдала за отцом из окна коридора наверху, куда удалилась, едва заслышав, как к дому подъезжает его машина. Отец медленно, с мрачным лицом прошел по подъездной дорожке, сражаясь с огромной тяжелой картонной коробкой. У входной двери он бережно поставил свою поклажу и похлопал себя по всем карманам в поисках ключей. (Если бы только у него был пикающий брелок Лауры!) Йойо услышала, как внизу щелкают замки. Она слушала, как он пытается втащить коробку в узкий дверной