Самый обычный день. 86 рассказов - Ким Мунзо

На улице уже не было дождя. Я шел быстро, смутно чего-то опасаясь: странной тени, злокозненной судьбы, которая будет идти за мной по пятам — сомнений в этом у меня не оставалось — до самого рассвета. Лишь с первыми лучами солнца мне будет даровано спасение. До самого дома я шел, стараясь наступать на плитки тротуара точно через одну, но у дверей обнаружил, что потерял ключи. Может быть, я их обронил, а может быть, у меня их украли (не кассирша ли?). Ну вот, сказал я себе, именно этого я и боялся. Однако спазм в желудке говорил мне о том, что это еще не самое худшее. Конечно, можно было вызвать пожарных, чтобы они взломали дверь, или слесаря. Но это бы не решило проблему: рано или поздно я должен был сразиться с ними. Если попытаться спрятаться, они сами придут за мной. Заявить на них в полицию показалось мне абсурдным: в участке я бы снова увидел их — они заняли бы места комиссара, агентов, якобы задержанного воришки, а кассирша работала бы там кастеляншей… Возле моих ног мяукнул кот, и я взвизгнул.

Я возвращался в кинотеатр той же дорогой, размышляя: они встретят мой приход ядовитыми смешками и будут звенеть связкой ключей. Потом мне пришла в голову другая мысль: я приду, когда бульдозеры уже начнут рушить здание и мне не встретится ни один из зловещих персонажей, а это будет означать, что ужасное проклятие повиснет надо мной до скончания веков. Однако прямо на углу той улицы, где находился кинотеатр, мой взгляд упал на тротуар — там лежали ключи, мои ключи, которые блестели точно алмазы. Подбирая их с земли, я подумал: теперь мне незачем идти туда. С другой стороны, в голове у меня мелькнула мысль: терзаемый тревогой, дома я все равно не засну. Если поспешить, то можно попасть в кинотеатр скорее, и тогда все сразу кончится. А что такого? Кто тут боится привидений? Я повернул за угол и ускорил шаг.

Растительное царство

Внуку Матонса

от внука дядюшки Щимо

Когда говорят: времена сейчас трудные, то это лишь пустые слова; потому что мы использовали их так часто, что они потеряли всякий смысл, если только когда-либо его имели: для пословиц и поговорок времена всегда были трудными. Может быть, вернее было бы сказать, что мы потеряли голову и не знаем, где теперь север, или того лучше — мы сомневаемся в существовании севера (а следовательно, и юга, который является его разновидностью), и все превратилось в блуждающие тени в коридорах школы. Говорят — сейчас кризис, и мне приятно думать, что именно поэтому дела идут так скверно. Потому что, если верить теориям, когда кризис закончится, компасы снова заработают. Несколько лет тому назад нам, казалось, все было ясно: мы сбросили идолов с их пьедесталов (однако не всех, и, возможно, в этом была ошибка) и сами на них уселись, ожидая, что дважды два перестанет равняться четырем: жажда сокрушения всегда как минимум служила путеводной звездой. Теперь мы повзрослели (и зарубили себе на носу, что два подзатыльника плюс два подзатыльника равняются четырем подзатыльникам) и не знаем, как нам поступить: то ли вернуть на свои места некоторых из сброшенных идолов, то ли продолжать сидеть на пьедесталах в надежде, что в будущем кто-нибудь скажет свое веское слово и создаст новые статуи (если можно, пусть они будут из пластмассы — она лучше горит и вонь от нее страшная).

Когда в детстве меня спрашивали: «А ты, малыш, кем хочешь быть, когда станешь большим?» — я отвечал: «Извращенцем» и прилагал все усилия к тому, чтобы достичь этой цели. У ребят моей генерации (скорее следовало бы сказать дегенерации: потому что, к счастью, наша генерация получилась дегенерированной) стали появляться первые прыщи на фоне первых песен «Роллинг стоунз» и стычек между модами и рокерами, мы направляли свой гнев на все, что казалось нам ортодоксальным. По здравом размышлении мы поняли, что инакомыслие и извращенность ни в одном словаре не считались синонимами.

Я сказал о своем призвании к извращению, но не объяснил, как оно формировалось. (Не знаю, удастся ли мне сделать это: я прекрасно вижу корни сего явления, но затем просматриваются только потерянные звенья эволюции.) В Enfant terrible[43] мы завязали дружбу с потасканными проститутками, с моряками — янки, бразильцами и выходцами из Северной Африки (так теперь принято говорить), которые даже глубокой ночью ходили в темных очках. У всей этой публики мы научились быть циниками и себе на уме. Когда в нашем городе появились первые хиппи, мы сразу поняли, что с ними нам не по пути: подставлять вторую щеку — это не наш стиль. Мы старались быть бесчувственными (хотя сентиментальности нам было не занимать), и нас интересовали какие-то цели только в том случае, если за ними стояла прямая выгода. Время в какой-то степени доказало нашу правоту (оно никогда не дает тебе почувствовать себя совершенно правым): о хиппи в наши дни — ни слуху ни духу, а люди себе на уме правят миром. В семидесятые годы начался окончательный упадок: обнаружилось, что защитники этики извращения вели себя вовсе не этично, да и пороку отнюдь не предавались — они были оппортунистами, и не более того. Мне приелись наркота и ножики, а новоиспеченные мятежники (экологисты, последователи макробиотики и отказники) вызывали у меня страшную тоску.

Всему причиной послужила скука. Однажды вечером я читал Бодлера, лежа в гамаке на террасе среди пальм и гортензий, на фоне синего залива, освещенного желтой луной. Чичи слонялась по квартире, скучная, непьющая, грустная и без малейшего следа эротики — она не хотела пить, не хотела говорить и особенно не хотела сношаться. Мне было не менее скучно, чем ей, и я встал из гамака, схватил Чичи за руку и выкручивал ее до тех пор, пока девушка не заплакала (при этом в глазах у нее читалось, что неожиданно вся ее скука тоже куда-то улетучилась). И тут я ее изнасиловал, не испытывая ни малейшего угрызения совести. Случилось некое чудо — небеса раскрылись мне, и меня осенило; я внезапно понял, что долгие годы вел растительное существование. И вот сейчас этот медведь, пробудившийся от спячки, выбирал единственный достойный для него путь: превратиться в развратника классического образца. Только запретные плоды будут моей пищей. Перепробовав самые разные их виды, я остановился на женщинах: наверное, это свойственно возрасту.

С этого момента все пошло как по маслу. Порок подобен зыбучим пескам, которые засасывают тебя, не давая убежать. Исходя из своего первого опыта, поначалу я стал насильником. Однако по прошествии недолгого времени, сознавая всю важность своей деятельности в обществе, подобном нашему, я решил обосновать теоретически ту функцию, которую должен был выполнять в нем: не хотелось бы вместо того, чтобы исполнять роль растлителя, случайно оказаться в вульгарной роли растленного. И поскольку любое теоретическое построение не увенчается успехом, если не будет сопровождаться осознанной практикой, я стал (последовательно, попеременно, одновременно) эксгибиционистом, вуайеристом, растлителем малолетних, жиголо, садистом, зоофилом, мазохистом и содомитом. Любая запретная территория становилась целью моих атак. Все виды извращений были мне знакомы. Поэтому когда я сказал, что времена сейчас трудные, то говорил это с полным знанием дела на основании, как было показано выше, параллельных теоретических и практических исследований.

А теперь я расскажу вам последнюю новость: в среду, в половине второго ночи, я был в баре «Виски твист». Облокотившись на стойку, я курил, рассматривал бутылки на полке и старался прочитать этикетки, неразличимые в свете синих и багровых ламп, освещавших помещение. В глубине зала публика танцевала. У входа двое парней затеяли потасовку, один из них отлетал к двери от каждого удара кулаков другого, пока не появился охранник и не прекратил это веселье. Я заказал что-то, но не помню ни о каком напитке шла речь, ни как выглядел бармен. Мне только вспоминается (почти все остальное я забыл: как будто последующие события стерли в моей памяти все предыдущие), что когда я повернул голову направо в сторону танцевальной площадки, то увидел ее — она сидела за стойкой через два или три табурета от меня.

Девушка пила апельсиновый напиток. У нее были длинные темные волосы, которые рассыпались по плечам. Ее профиль напоминал мне лицо Сильви Вартан, но только Сильви Вартан — брюнетки. На ней была джинсовая куртка (короткая, марки «Левис»), из тех, которые уже давно не носят, — такая же линялая, как и брюки. Теперь мне трудно сказать, что произошло: возможно, когда я увидел ее личико с абсолютно невинным выражением, то подумал, что сей лакомый кусочек было бы неплохо добавить в мой послужной список злодейств, а может быть, меня поразил (неужели я еще мог испытывать какие-то эмоции?) вид девушки, одетой так, как одевались мы десять лет тому назад. Она напоминала мне одну подружку, которую я как-то ночью подцепил в баре «Джаз Колон» — в те времена, когда он еще не испортился. В те годы подцепить девицу означало очаровать ее, соблазнить, перепихнуться с ней и бросить через три четверти часа. Незнакомка вызвала в моей памяти картины воскресных вечеринок, твист, медисон, боязнь, что вот-вот вернутся предки из кино. Она напоминала мне Shadows, Джерри Ли Льюиса, напоминала Мишеля Полнареффа, напоминала мне меня самого, по уши влюбленного в веснушчатую девчонку.