Секта в доме моей бабушки - Анна Сандермоен

По маршруту мы все встречались в окрестностях какого-нибудь большого города, ставили палатки и стояли там пару-тройку дней, пока не подтягивались остальные. Репетировали, пели у костра песни, слушали беседы. Осматривали город. Выступали в нем с хором и театром. Потом двигались дальше.

Когда мы так, в раздробленном виде, передвигались по стране, нас было сложнее засечь.

Без рода, без племени

Я росла в разношерстной компании людей, собранных со всего огромного Советского Союза; мы путешествовали по всем республикам, и, конечно, я все это впитывала, мотала на ус и делала свои выводы о том, какие стратегии выживания самые лучшие.

Хоть все граждане нашей страны и были обязаны говорить на единственно правильном языке, русском – его преподавали во всех школах страны, – люди всегда вставляли в свою речь местные словечки. Я могла с лету определить человека с Урала или с Севера, из Краснодара или Молдавии, из Прибалтики или Питера. У людей разные не только речь и манера говорить, но и пластика, и даже темпераменты. Уже ребенком я это замечала и вижу до сих пор.

Когда водители-дальнобойщики спрашивали, откуда я родом, я ориентировалась по ситуации. Я и сама толком не знала, откуда я родом. Посудите сами. Моя бабушка по маме родом из города Шуя Ивановской области. Дедушка из смешанной семьи: его мама была тоже русской из Саратовской области, вышла замуж за грузина; отсюда и моя грузинская фамилия Чедия, и грузинская внешность. Бабушка родила маму в Ленинграде, а потом, как я уже писала в начале книги, вся семья была сослана в Таджикистан, где я и родилась. Потом я росла в Ленинграде. Родословная моего отца вообще неизвестна; я только знаю, что он из Суздаля. Вот и как понять, откуда я родом? Где мои корни?

Я не знаю ответа на этот вопрос. А дальнобойщикам отвечала, исходя из того, что мне было от них нужно. Ведь моя задача – выжить! Сначала я узнавала, откуда он сам, а потом уже подбирала тот ответ, который ему понравится. Я заметила: если сказать, что я из Ленинграда, это практически всегда вызывает у людей положительные эмоции, даже уважительное причмокивание. Мне это нравилось, и обычно я с удовольствием рассказывала о своем Ленинграде. Зато весть о том, что кто-то из Москвы, обычно не радовала моих спутников. Мне это казалось странным, ведь Главный был москвичом, и я думала, этим положено гордиться. Но инстинкт подсказывал, что не во всех ситуациях стоит об этом говорить.

Людей из Москвы действительно было видно за версту. И дело не в диалекте и не в их «аканье», а в том, как они держались, как вели себя. Хоть я и прожила бо́льшую часть своей взрослой жизни в Москве, я до сих пор не люблю говорить, что я оттуда. Теперь-то причины понятны.

И меня по-прежнему смущает вопрос, откуда я родом.

Лечение наоборот

Как-то нам, детям, педагоги устроили испытание. Нас же постоянно лечили! И вот в очередном походе Главный составил пары и тройки так, что ведущими в них были дети, а ведомыми – педагоги. То есть сделал все наоборот. На педагогах мы должны были научиться обращаться с больными. И поэтому педагоги должны были вести себя как больные. Они действительно так себя вели, а мы, дети, совершенно не знали, что с этим делать. По завершении этого эксперимента нам всем очень сильно влетело.

Сейчас моей дочке пятнадцать лет. Представляю себе, что я поставила бы с ней такой же эксперимент, когда ей было десять, и ожидала бы от нее взрослого и взвешенного поведения, тем более в экстремальной ситуации…

В этом эксперименте педагоги вели себя именно как больные и тем самым давали нам понять, что и мы ведем себя так же – ведь мы больные. Но мы так себя не вели. Мы вообще в большинстве своем были самыми обычными детьми, а в данной конкретной ситуации еще и запуганными и забитыми, постоянно боящимися хоть как-то себя проявить и допустить ошибку. И тут, в этом психологическом эксперименте, взрослые нам снова дали понять, что мы безнадежные ничтожества. Например, кто-то из них мог выскочить на трассу, упасть всем телом и начать биться в истерике: мол, он хочет есть, немедленно подавай ему еду. А там опасно, ездят машины! И ребенок не знает, до какой степени этот взрослый намерен его проверять. И будет ли на нем ответственность за смерть взрослого – тоже не знает.

Аральское море

Мы прошагали пешком мимо огромного количества домов. Особенно в Средней Азии, где мало машин. Я до сих пор вспоминаю особенный аромат и атмосферу пустынных горных кишлаков и аулов. Двери у них не закрывались: путник мог зайти в любой дом. Но кроме любопытства и восточного гостеприимства, когда перед тобой расстилают дастархан, эдакую среднеазиатскую скатерть-самобранку, мы сталкивались и с откровенной злобой.

Как-то мы стояли опорным лагерем у крохотного кишлака на берегу высохшего Аральского моря. Кишлак был полностью построен из кизяка. Кизяк – это сухой помет животных. Хоть я еще была ребенком, меня поразил такой первобытный образ жизни: я бродила по узким улочкам, слепленным из животного дерьма, смотрела на лица людей и размышляла: что у них в голове, о чем они думают, мечтают, к чему стремятся? Как вообще можно к чему-то стремиться, если ты родился и живешь в дерьме? И жизнь твоя проходит на берегу сухого моря, по которому разбросаны высушенные скелеты кораблей, а на всю деревню – единственная колонка, откуда течет такая вода, что пить ее, не зажав нос, невозможно. Вода воняла мертвечиной. К колонке всегда стояла очередь. Мы, разбив в этом месте лагерь, видимо, вызвали возмущение у жителей. Для костра мы использовали кизяк, который собирали в окрестностях. Древесина в тех краях на вес золота, но и кизяк стоил не меньше. Получилось, что мы отбирали у местных и воду, и топливо.

Тамошние взрослые тоже решили использовать своих детей – в качестве оружия.

Ночью наш лагерь окружили мальчишки; они метали в палатки камни и что-то пылающее. Одна из палаток вспыхнула, но, слава богу, все успели выбежать, никто не пострадал. Нам пришлось отбиваться и отгонять мальчишек всю ночь. Утром мы были вынуждены собрать лагерь и уехать. Пока мы собирались, нас окружили местные – кто стоял, кто сидел на корточках