Наш последний эшелон - Роман Сенчин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Далеко еще, еще успеем дембельскую сыгрануть. – Балтон ударил по струнам, зазвучала торжественно-грустная мелодия; мы поддержали словами:
И вот последний мой боевой расчет,
Прекрасен он, словно обряд старинный…
Песня не получилась. Смялась, рассыпалась, потерялась во все усиливающемся напряжении ожидания.
– Э-эх, Лысончик, когда ж я так же?! – не выдержал Арбуз. – Не дотяну же, блин…
– Дотянешь, – заверил Лысон, обнял Арбуза.
И вот все лезут к дембелю, обнимают его, желают всего хорошего на гражданке, чтоб член стоял и деньги были; Лысон отвечает таким же традиционным – чтоб время летело пулей, нарядов было меньше.
Вышел на крыльцо Пикшеев, подтянутый, нахохлившийся. Сквозь хватающую его дрему топорщился проясняющимся взглядом на ребят.
– Едут, что ли?
– Едут, – выдохнул Лысон, сдерживая радость.
– Ну и ладненько…
Пикшеев поправляет шапку, закуривает. Смотрит в сторону левого фланга. Балтон перебирает коченеющими пальцами струны оказавшейся лишней гитары…
И вот чиркнул по верхушкам сосен слабый, дальний свет фар. Рыкнул мотор на переключении скоростей – минует грузовик последнюю сопку… На крыльце заставы горстка жалких людишек, все уставились туда, откуда появится сейчас машина. Лысон покачивает «дипломат», нетерпеливо топчет грязный мокрый половичок начищенными ботинками. Да, как долго, бесконечно долго ждал он этой минуты, и вот – она приближается с каждым проворотом колес, с каждым вдохом, с каждой затяжкой последней здесь сигареты… Даже Пикшеев, конченый солдафон, и тот в эту минуту волнуется – уезжает еще один его боец. Ступай теперь, парень, отдыхай.
«ГАЗ-66» выскочил из-за деревьев рядом с воротами, рокоча и трясясь на ухабах и колдобинах, обильно покрывающих проселок, щупая дорогу фарами. Не успел въехать во двор, как Лысон рванулся с крыльца под дождь, зашагал было навстречу машине. Потом одумался, понял, что слишком рано, вернулся. Снял фуражку, стряхнул капли и снова нацепил на ухо.
* * *– Ну, Лысончик, мочи!
– Гражданке привет!
– Слышь, телок там… и за себя, и за нас…
– Выпить не забудь за тех, кто в наряде! – сыплется на дембеля со всех сторон.
Крепко обнимаем его, жмем руку, хлопаем по спине. Из затянутого брезентом кузова грустновато, с пониманием усмехаясь, смотрят отслужившие с соседних застав.
– Вака, и тебя отпустили?! – удивляюсь я, узнав одного – знаменитого косуна и залётчика, прокочевавшего, кажется, по всем заставам нашего отряда, суток с сотню отсидевшего на отрядной и даже (редкий случай) десять суток на окружной губе. – Везет тебе, сволочь!
– Я последний с «Лебедки». Неделю служил один, наши все уж давно, – словно оправдываясь, объясняет Вака.
– Хрен с тобой. Мочи!
– Тебе, чтоб скорей…
Пикшеев протягивает Лысону свою маленькую, сухую руку.
– Счастливо, Лысенко, спасибо за службу. Успехов тебе, м-м, в гражданской жизни.
– Вам тоже тут… это самое… – не может подобрать дембель подходящих слов.
Из кабины высовывается сопровождающий – ка кой-то сверчок с отряда:
– Ребятки, пора! Влазь, кто там до дому.
Лысон прыгает в кузов. Макар подает ему вещмешок, Орель – «дипломат». Прощальным взглядом пробегает Лысон по плацу, давно не белённому бараку, гаражным боксам, бане, спортивной площадочке…
– Э, Сэн! – вспомнил что-то, манит меня. – Ходь сюда!
Я подтягиваюсь на борту, слышу торопливый шепот:
– Там, в собачнике, знаешь, за стендом, ну, где доски отходят…
– Ну?
– Там флакон затарен с «Флореной». Забыл совсем. Долбаните с Арбузом.
– Спасибо!
Грузовик тарахтит, но водила не спешит трогаться. По обычаю мы, провожающие, должны сами вытолкнуть машину за ворота, чтоб, дескать, скатертью дорога была.
Упираемся в борта, толкаем.
– Что он, со скорости, что ли, не снял? – сопит Салыч.
– Хоть на скорости, хоть нет, а тонн пять – не шутка, – отвечает Балтон.
Салыч не соглашается:
– Больше пяти… В этой дуре…
– Толкайте, хорэ звиздеть! – обрываю спор.
Вот кое-как сдвинули с места. Хорошо, что дорога идет под уклон. «Шестьдесят шестой» нехотя катится за территорию. Да, был бы это «зилок», черта с два мы б его ушатали.
Всё быстрее, быстрее. Водила газует, надсадно хрипнула коробка передач, и вот – побежал грузовик по дороге. Лысон машет фуражкой. Мы машем ему.
Поворот, деревья. Неверно, зябко замельтешили белые блики среди мокрой ночной черноты. Парни, ссутулившись, раскрылив замерзшие руки, торопливо направились на заставу.
– Погоди, – хватаю Арбуза за плечо. – Ты топить сейчас?
– Надо подбросить.
– Слышь, – я понижаю голос, – Лысон в собачнике адик заначил. За стендом, где собачьи породы…
– Правда? – по-детски радуется Арбуз. – Накатим?
– Сменюсь и тогда… Ты проверь сходи. И хавчик, может, намутишь. Пошарь в кухне, ладно?
– Ладно! – И Арбуз быстро, подпрыгивая, идет к забору, за которым пустые клетки для служебных овчарок и халупка собаководов.
2
Пятый час. До рассвета еще далеко. Он появится часов в девять – усталый, бледный, ленивый. Долго и трудно будет разбавлять тьму грязной, безрадостной хмарью; а солнце далеко-далеко, за пластами туч, и не определишь, где именно стоит оно – всюду одинаковая плотная серость. А уже после трех дня снова темнеет, а в четыре – почти ночь.
Колонка моя кончилась, теперь Макару мерить шагами скользкий плац. О чем-то размышляет он заодно тугой на мысли головушкой. Нет, это на одно у него голова тугая, а на свое, чем жил первые восемнадцать лет, наверное, легкая, светлая. Топает, вспоминает о своей деревне, скорее всего… Как-то в курилке слышал я разговор Макара с гужбанщиком Вовкой Шаталовым о лошадях (у нас здесь две штуки есть – иногда бывают конные наряды, да и в хозяйстве они нужны – сено возят с покоса, бревнышки, еще разный груз; с горючим для техники всегда трудности), и так они увлеклись, Макар с Шаталовым, что-то там стали друг другу советовать, заспорили, загорячились, но по-доброму, как два спеца спорят, чтобы лучше проверить знания собеседника, узнать от него полезное… А по службе Макар ни в зуб ногой пока, да и вряд ли сделается хорошим солдатом. И в общем-то, и дай бог, чтоб не сделался…
– Поехали, Арбузик, за все хорошее!
Сидим в кочегарке. Здесь непривычно сухо и жарко. Огонь поедает потихоньку дрова, напитанные влагой, по трубам с медленным бульканьем циркулирует вода.
Кочегарка – довольно уютное место. Есть удобные сиденья, лежанка за печами, потемневшие от копоти картинки из журналов по стенам. Но главный признак уюта – здесь можно как следует согреться, просохнуть.
Развалились на тракторных сидушках, между нами – столик с коротко спиленными ножками. На столике маленький флакон «Флорены», пластиковая бутылка с запивкой, кусок хлеба, порезанная на дольки головка лука.
– Дава-ай! – выдыхает Арбуз и круто и резко запрокидывает назад голову, чтобы одеколон скорей проскочил в глотку.
Я с завистью смотрю, как он отдыхивается, жадно запивает, дергается и сокращается.
– Пробрало? – И плескаю себе в специально предназначенную для адика кружку.
Так же, как и Арбуз, глубоко выдохнув, вливаю в себя жгучую тяжелую жидкость. Широко глотаю, раскаленный комок катится по пищеводу, обжигая и оживляя меня. Язык моментом деревенеет, дыхание сперло, тело сотрясает выбитый изнутри одеколоном озноб.
Тянусь к бутылке с водой, делаю несколько глотков, вытираю слезы.
– Ништя-ак…
– Да-а! Спасибо Лысону, подогрел.
– Оставил напоследок подарочек…
Арбуз поднимается, достает откуда-то из сплетения труб аккуратно свернутую цигарку. Закуривает.
– Скоро, Арбузик, и тебя проводим.
– Хорошо бы, – бесцветно отвечает он, словно по-настоящему и не верит.
Раскуриваем цигарку. Выпиваем еще по чуть-чуть. Во флаконе теперь на донышке.
– Маловато.
– Ничего, скоро бухать будем так, что… За все два года, блин! – обещаю я. – Я к тебе обязоном приеду. У вас в Вишере кабаки есть?
– Е-есть… Там все есть.
Жуем хлеб с луком. Когда-то терпеть не мог этот лук, даже вид его вызывал тошноту, а теперь вот – жру без всяких. Радуюсь еще, что хоть лук нашелся.
– У меня мечта была, – тихим, доверительным голосом произносит Арбуз, – хотелось домой в девятнадцать вернуться. День рождения седьмого декабря… Вполне же могло получиться?
– М-да… Что делать… Как уж карта легла.
– А теперь, – не слыша меня продолжает он, – боюсь. Вдруг Новый год здесь придется встречать.
– Брось хрень молоть! Уволят.
– А вдруг что случится? – Арбуз смотрит на меня большими, девичьими глазами, взгляд его просящий, будто от меня что-то зависит. – Усиленную охрану введут или еще что придумают…
– С чего ее введут-то?! Кончай ныть. Давай лучше, – протягиваю ему кружку. – Уйдем, все будет нормально. Вздрогни!
– Сейчас…
Арбуз вскакивает с сидушки, суетливо подбрасывает в печи крупнонаколотые еловые поленья; из топок валит дым вперемешку с паром.
