Разведка - это не игра. Мемуары советского резидента Кента - Гуревич Анатолий Маркович

Указанное выше заявление от 10 июля 1961 г. было мною вручено во время приема заместителю министра внутренних дел РСФСР тов. Никитаеву, к которому я дополнительно письменно обращался 18 июля 1961 г.

22 июля 1961 г. замначальника отдела Управления милиции МВД РСФСР тов. Безруков извещением под № 4/ж-107608 сообщил мне, что мое заявление получено, рассматривается, а результаты будут сообщены.

26 августа 1961 г. мною было получено уведомление № 4/ж 10760/8 за подписью начальника отдела УМ МВД РСФСР Цыпленкова, в котором указывалось, что мое заявление о прописке в Ленинграде рассмотрено и «до погашения в соответствии со ст. 57 УК РСФСР или снятия судимости судом разрешить прописку в гор. Ленинграде не могут».

Пришлось еще несколько месяцев заниматься различными хлопотами, и добиться прописки я смог только в начале 1962 г.

Несмотря на все переживания и нервное состояние, в моей жизни все же было радостное событие, осчастливившее всю мою дальнейшую жизнь. 30 сентября 1960 г. в отделе загс Петроградского райисполкома г. Ленинграда был зарегистрирован брак с моей любимой Лидией Васильевной Кругловой.

Анатолий Маркович, 1961 г.

Моя жена, знавшая, что я отбывал многие годы наказания в исправительно-трудовых лагерях, не знала самого главного – за что я был осужден. По понятным причинам, я был предупрежден в МГБ СССР, что о моей разведывательной деятельности, а следовательно, и о характере обвинения я никому не имею права сообщать. Гак я поступал не только с моей женой, но и со всеми родственниками и друзьями.

Только в марте 1962 г. я сумел поступить на работу в Ленинградский ремонтно монтажный комбинат «Росторгмонтаж», где проработал до июня 1976 г. и еще на временной работе с октября 1977 г. до апреля 1978 г. За время работы имел более 75 поощрений и был занесен в книгу почета комбината.

Во время работы на комбинате в начале 1969 г. я обратился в Ленинградский городской суд с просьбой о снятии с меня судимости. Одновременно 27 февраля 1969 г. я обратился с аналогичной просьбой в Выборгский районный народный суд Ленинграда.

9 апреля 1969 г. зампредседателя Ленгорсуда тов. Исакова своим сопроводительным письмом № К-26 направила председателю Выборгского райнарсуда тов. Косыревой Е.М. мое ходатайство о снятии судимости для рассмотрения в соответствии с п. 8 ст. 57 УК РСФСР в порядке, предусмотренном ст. 370 УПК РСФСР. К письму было приложено ходатайство на восьми листах.

После рассмотрения в открытом судебном заседании Выборгского райнарсуда Ленинграда было вынесено следующее определение:

«Снять с Гуревича Анатолия Марковича судимость по приговору "Особого совещания" при МГБ СССР от 17 января 1947 года по ст. 58-16 УК РСФСР. Определение обжалованию не подлежит».

Определение, вынесенное 23 мая 1969 г., скреплено подписью и гербовой печатью.

Итак, только в 1969 г. я уже имел право во всех анкетах указывать о том, что не судим.

1969 год стал для меня не только радостным, но и довольно значимым. Кончился первый этап моей борьбы хотя бы за частичную справедливость, которой я безрезультатно добивался уже более девяти лет, обращаясь в различные, даже самые высокопоставленные инстанции. В этой связи хочу привести еще только один пример столь безжалостного отношения ко мне, рядовому гражданину Советского Союза, и самой непонятной для меня безответственности, проявленной не только отдельными малозначимыми сотрудниками, но различными высокопоставленными инстанциями в целом. Это хочу подтвердить полученным мною на бланке Секретариата Президиума Верховного Совета СССР, датированным 17 января 1968 г. за номером БП-120/24, подписанным начальником Секретариата В. Васильевым извещением, содержание которого привожу дословно: «Сообщаем, что Ваше ходатайство о снятии судимости рассмотрено и отклонено».

Для меня было совершенно ясно, что до принятия подобного достаточно ответственного решения в Секретариате Президиума Верховного Совета СССР его сотрудники, конечно, должны были бы поинтересоваться по меньшей мере в Генеральной прокуратуре СССР, в Главной военной прокуратуре СССР материалами, касающимися непосредственно моего осуждения и повторного ареста в 1958 г. Я имел также основания предполагать, что в Секретариате должны были знать, что после моего осуждения в 1947 г. я и моя мать неоднократно обращались в различные инстанции и даже в Президиум Верховного Совета СССР с единственной просьбой – о пересмотре моего дела в Верховном суде СССР. Эти просьбы мотивировались тем, что мое дело создавалось без всяких оснований под руководством Берии и Абакумова, а на его основании решением «Особого совещания» МГБ СССР был вынесен приговор, предусматривающий наказание в размере 20 лет ИТЛ как «изменнику Родины». Мы продолжали с аналогичными просьбами обращаться и после того, как Берия, Абакумов и другие были признаны государственными преступниками и расстреляны. Кроме того, решение «Особого совещания» не могло рассматриваться как приговор, вынесенный соответствующим судебным органом.

Секретариату Верховного Совета СССР из моих обращений было легко установить, что 5 октября 1955 г. в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 17.09.55 г. «Об амнистии» со снятием судимости и поражения прав я был освобожден из Воркутлага. Второй арест в 1958 г. последовал без объяснений. Только потом я узнал, что Генеральный прокурор СССР по представлению председателя КГБ СССР отменил применение вышеуказанного Указа без всяких на то оснований.

Получив извещение Секретариата, я не мог себе представить, что этот документ является безответственным, простой отпиской без какого-либо предварительного ознакомления с материалами дела.

Хочу особо подчеркнуть, что к этому времени у меня было много оснований полагать, что в результате многочисленных обращений в различные инстанции и оказываемой помощи адвокатом Московской городской коллегии адвокатов Михаилом Мироновичем Черняком КГБ СССР, Генеральная прокуратура СССР и Главная военная прокуратура уже после 1960 г. встали на правильный путь рассмотрения моих жалоб, обращений и ходатайств.

Не буду сейчас слишком подробно разбирать все основания, которые дали мне право так мыслить. Остановлюсь только вкратце на некоторых достаточно убедительных доводах. Правда, не буду скрывать и того, что в это время у меня появилось какая-то тревога. Это чувство возникало в связи с тем, что еще в 1956 г., как читатель может помнить, меня вызвали на Лубянку в КГБ СССР и сделали вид, что предпринимаются надлежащие меры для объективного изучения моего дела.

Тогда, во время одного из приемов, проверяющих мое дело в соответствии с моими заявлениями, в том числе и на имя председателя КГБ СССР Серова, подполковник Шарапов организовал мне очную ставку с Леопольдом Трейлером. Во время этой очной ставки, явно чувствовавший себя в растерянности, Леопольд Треппер был вынужден признаться в том, что во время предварительного следствия он клеветал на меня, давал ложные показания в целях обвинения меня в измене Родины. Подполковник Шарапов, видимо осмыслив, что эта очная ставка не создаст возможности меня в чем-либо обвинить, ограничился всего несколькими вопросами.

Уже тогда, во время моих вызовов в КГБ СССР, я мог надеяться, что принимаются надлежащие меры для пересмотра дела в целях моей полной реабилитации. Моя надежда укреплялась тем более, что сам Шарапов пытался внушить мне, правда в весьма сдержанной форме, эту мысль. Мне уже не следует напоминать, чем закончилась моя надежда пятидесятых годов в 1958 г. В то же время я и сейчас часто смотрю на полученную от Шарапова рукописную записочку от 29 октября 1956 г. Этой записочкой он извещал в ответ на мое письменное обращение к нему от 21 октября 1956 г., в которой я напоминал, что еще в июле 1956 г. я был принят в 3-м Главном управлении КГБ СССР и имел беседы лично с ним. Тогда меня заверили, что вскоре мое дело будет направлено для окончательного решения в ГВП СССР. Я указывал, что прошло уже более четырех месяцев, а я не получил никаких сведений из КГБ СССР. Привожу дословно содержание полученной от Шарапова рукописной записочки: