Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

«Странная для меня спонтанность, что всё же творится со мной?» – инерционно продолжал тогда удивляться Германтов, удивляясь заодно и очередной удаче: в цветочном киоске, в мёртвых зарослях восковых и бумажных цветов, обнаружилось пластмассовое ведёрко с натуральными розовыми гвоздиками.

«А соломку-то в известном смысле всё-таки подстелил», – не преминул поддеть себя Германтов, когда объявили посадку: в кармане у него ведь лежал обратный билет на воскресный рейс.

Мела позёмка, сигнальные огни всё быстрее убегали вдоль полосы назад… Старенький Ил‑18 тяжело, взвывая, с явной неохотой взлетел.

– Ты большой оригинал, – горячо прошептала Лида, как-то робко поцеловав его, – в такую метель, да ещё с гвоздиками. Я рада тебе, думала, что ты навсегда исчез… – как-то робко прижималась к нему в такси. – Я тебе даже письмо написала, но так и не отправила, – потом, через несколько лет, получив письмо от Веры, он сразу вспомнит, что и Лида писала ему письмо, да, дело швах, если влюблённой, обуреваемой мечтами-надеждами женщине приходится браться за перо.

– Вот и лопата, дождалась тебя, – сказала Лида; Германтов быстро раскидал снег у крыльца дачи, Лида включила отопление…

Но они уже шли сквозь мельтешение снежинок по обычно оживлённой, какой-то праздничной даже в будние дни, а сейчас уныло пустынной, с редкими торопливыми прохожими и еле светившими фонарями улице Йонас, шли словно по широкому коридору вдоль смыкавшихся сугробов; за валом сугробов тонули в снегу особнячки с тоскливой желтизной в окнах.

– Какая-то безрадостная зимняя пятница.

– Летом здесь повеселее. Но сейчас выпьем для согрева, возрадуемся, – сказала Лида; где-то на условной границе Майори и Дзинтари свернули к одноэтажной плоской коробочке с холодно горевшими над плоской крышей неоновыми малиновыми гнутыми буковками.

«Корсо»… Два симметричных сугроба по сторонам от входа.

Ох уж этот прибалтийский минимализм, выдаваемый за стиль; коробочка – она и изнутри коробочка; стены, зашитые белёсой лакированной вагонкой, бледные складки гардин по краям запотелых окон; из плоских потолочных плафонов сеялся молочный свет. Стойка бара и скруглённый бортик эстрадки тоже были обшиты вагонкой, только обожжённой, в угольно-коричневых разводах – была такая бедная, давно забытая мода; самым радостным в этом анемичном пространстве был блеск медных тарелок и фигуристых труб в руках рассаживавшихся лабухов.

А пока в маленьком телевизоре, который висел над барной стойкой на фоне коричневых керамических бутылок с рижским бальзамом, бархатно запел чёрно-белый Отс: снова туда, где море огней… Германтову привиделась солнечная, брызжущая жизнетворной пошлостью Гагра, и он подумал: вместо продления курортного романа продлевается расставание?

– Как поживает твой, – неожиданно спросила, – булыжник?

– Отлёживается после тысячелетий волнений на стеллаже, – сохранял спокойствие, – рядом с книгами.

– Он тебе нужен был, по-моему, для зимних воспоминаний, сейчас – зима.

– Да, зима! И я, глянув на булыжник, вспоминаю запах эвкалиптов, лунные лунки на море или девочку-грузинку, неистово подражающую Пиаф.

– Или?

– Каждый взгляд на булыжник, – пожал плечами, – порождает какие-то другие воспоминания.

– Независимо от твоих желаний?

Снова пожал плечами.

– А мне такой произвольный выбор мешает, я будто бы и своими воспоминаниями, после того как всё минуло, уже не распоряжаюсь, выдаются они мне неизвестно каким волшебником отмеренными порциями. Почему так бывает, что и не хочу вспоминать, а – вспоминаю? Словно по принуждению…

Пили «Плиску», болгарский коньяк, болтали о пустяках, он удачно шутил, понемногу они оттаивали, однако оба они чувствовали, похоже, что и бесхитростный их разговор не очень-то будет склеиваться, если они не заговорят наконец о главном; однако нужные слова для «главного» Германтов пока что не подобрал. Тут ещё загрохотал джаз и подступаться к «главному» в таком грохоте было бы и вовсе нелепо. Всё в тот вечер получалось, по правде сказать, как-то нелепо: любовался Лидой, её красиво подведёнными синевой глазами, волнисто-контурным блеском её волос, а как к лицу ей был пепельный, с рифлёным воротничком-стойкой свитер! Лида была такой желанной, и снова электричество пробегало, аритмично ускорялось сердцебиение, а он нудно спрашивал себя: так зачем же я прилетел?

Ночью они, сцепившись, лежали в непрогревшейся даче.

– Про физиологические подробности позабыла? – ласково спросил Германтов.

– Для подробностей слишком холодно.

Что приключилось с ними? Колени, локти, плечи и даже губы в ту ночь им двоим явно не желали повиноваться. Он вспомнил гагринские душные ночи, она сказала, что одними воспоминаниями никак сейчас ей не разогреться. «Возможно, – сказала, – только тогда я воспоминаниями буду эмоционально отогреваться, когда превращусь в сентиментальную старуху и буду перед сном ронять слёзы на себя-молодую, сфотографированную на фоне пальмы».

Весь день назавтра пробродили по взморью, вдоль заместившей море, заросшей торосами льдисто-белой пустыни, а слова о «главном» он всё ещё не мог подобрать. Потом, замёрзнув, долго обедали в Булдури, в голом – всё тот же минимализм? – и пустоватом, со скучавшими официантами, ресторане, претенциозной консолью нависавшем над заснеженным пляжем.

По залу гуляли сквозняки.

– Слишком большое остекление, – сказала Лида.

Из огня да в полымя? Гагринская жара – и прибалтийские снега, стужа.

Ночью опять изводили себя механистичной ритмикой, без физиологических подробностей, а воскресным снежно-морозным утром поехали на электричке в Ригу; вот и высокие фермы моста через Даугаву, брутальные фронтоны трёхнефного рынка.

Долго гуляли, кружа в кружащемся снегопаде и в разговорах вокруг да около «главного». Лида мельком упомянула сына, переехавшего к отцу, в Москву, что-то уклончивое бросила об ухаживаниях неведомого актёра Айвара, которого она окончательно недавно отшила, ну а Германтов словно табу наложил хоть на какое-то упоминание о Кате, пусть и самое краткое. Нет-нет, если бы Катя была жива, его бы не затормаживало чувство вины, он бы давно нужные главные слова для Лиды нашёл, так как в известном смысле были бы они с Катей квиты – если она от него ушла к дикобразу Бобке, то почему бы ему не… Да, если бы Катя была жива, не было бы никакого ступора, из которого он по сути так и не вышел после звонка Игоря, а ведь именно между пряной гагринской духотой и рижской стужей случился тот внезапный звонок. Да, он отпустил такси и поднимался по лестнице, собираясь сразу повонить Лиде, узнать, как она долетела, а звонок Игоря вдребезги разбил все благие намерения, сиюминутные и долгосрочные, и Германтов уже после того звонка не был самим собой. Не позвонил через день, два, три, не позвонил через неделю, не позвонил через месяц; а что же с ним в Риге происходило? Он был в зимней Риге словно на автоматическом взводе-ограничителе, лишь удивлял Лиду тем, что отлично ориентировался – и в паутине старой, средневековой Риги, и в относительно новом центре, респектабельно-буржуазном; показывал неизвестные ей, рижанке, укромные уголки, вроде бы невзрачные, но на самом деле уникальные памятнички всего в двух шагах от Домского собора, махина которого темнела за круговертью снежных хлопьев, потом что-то объяснял про особенный, «пышный», если угодно, «барочный модерн» склеенных в единый фасад улицы пяти разных домов Эйзенштейна-отца.

– Модерн улицы, пышный, барочный, потому что все пять фасадов самовыражаются? – спросила Лида и сама же себе ответила: – Тут и я чувствую, что самовыражаются… Столько раз мимо проходила и ничего такого не замечала.

Порывисто подул ветер, с новой силой закрутилась опять метель, и им, быстро превращённым в снеговиков, захотелось под крышу, в тепло; да и сумерки сгущались. Куда? Остановились у афишной тумбы: дни Ленинграда в Риге – спектакль БДТ и мастер-класс Товстоногова, симфонический концерт оркестра Филармонии под управлением Янсонса, и ещё фестиваль «Ленфильма» – «Старые стены», «Торпедоносцы», «Фантазии Фарятьева», и совместный вечер латвийского и ленинградского киноклубов. Они очутились вдруг в центре толкучки, внезапный ажиотаж возник у киоска «Лаймы» – выкинули шоколадные конфеты «Прозит».

– С ликёром, коньяком, ромом, – загадочно улыбаясь, сказала Лида, – за ними гоняются командировочные. А тебе гоняться не придётся, – сказала, – вот тебе сладкая выпивка в шоколадных бутылочках, а закусывать сможешь воспоминаниями, – смеясь, она переложила из своей сумки в его дорожную сумку продолговатую коробочку «Прозит».

– Да я так сопьюсь…