Мемуары. 50 лет размышлений о политике - Раймон Арон

Война Судного дня по меньшей мере показала тем, кто питал какие-то иллюзии, двусмысленность разрядки. В ноябре 1973 года мы не знали, уговорил ли Л. Брежнев египетского президента двинуть свои войска через Суэцкий канал. «Что нам известно, так это то, что А. Брежнев не поскупился на поставки снаряжения, на танки, пушки, ракеты „Сам-3“ и „Сам-6“, противотанковые ружья. <…> Как только битва завязалась, Л. Брежнев стал подталкивать арабов к действиям (если, по крайней мере, письмо президенту Бумедьену является подлинным) и организовал воздушный мост для снабжения своих союзников через пару дней после начала военных действий, когда Соединенные Штаты еще воздерживались от снабжения Израиля. Не отошел ли в результате Советский Союз от духа разрядки, не нарушил ли он принцип умеренности, не попытался ли получить „одностороннее преимущество“ в ущерб своему сопернику? Конечно же да. Но следовало быть очень наивным, чтобы понимать буквально обязательство данного рода» (статья в «Фигаро» от 5 ноября 1979 года). Но тогда что же оставалось от этого свода правил хорошего поведения, подписанного в Москве в прошлом году? Европейцы, в особенности Мишель Жобер, обличали одновременно сговор и столкновение. Как выразился французский министр иностранных дел, две великие державы протягивали друг другу руки поверх воздушных мостов.

В то же самое время общественное мнение в Европе, быть может в той же мере, что и в Соединенных Штатах, медленно обретало какое-то половинчатое сознание того, что соотношение сил изменяется в пользу Советского Союза. В рамках договора OCB-I Соединенные Штаты пошли на то, что у Советского Союза будет больше, примерно на 40 %, ракетоносителей, чем у них самих; это компенсировалось американским превосходством в численности ядерных боеголовок (благодаря технологии MIRV (multiple independently targetable reentry vehicles) 303, которую Советский Союз тогда еще не освоил). Когда три года спустя переговоры во Владивостоке позволили наметить общие положения договора, Советский Союз уже обладал ракетами «MIRV», превосходившими американские по подъемной силе и по мощи ядерных боеголовок. Когда проект договора ОСВ-II, окончательно разработанный при президентстве Картера, был представлен в Конгрессе, оппозиция возбудила вопрос о соотношении сил. И Никсон и Форд согласились с принципом равенства в области стратегических вооружений. Однако не являлось ли американское превосходство на самом высоком уровне в шкале применения силы необходимым элементом американской политики сдерживания, необходимым не для безопасности территории Соединенных Штатов, но для Западной Европы?

В течение тех лет, когда Киссинджер слыл суперменом, Советский Союз впервые стал сверхдержавой, державой планетарной, способной употребить свою военную силу в любой точке Земли. Когда Форд потерпел поражение на выборах, Г. Киссинджер, вернувшийся к частной жизни и занимавшийся своими «Мемуарами», сохранял в Соединенных Штатах, в особенности в Конгрессе, необыкновенный престиж. Но как не задаться вопросом, не скрыл ли он или не преобразил своим талантом отступление американской дипломатии, упадок имперской Республики?

В начале января 1977 года я опубликовал в «Фигаро» аналитическую статью, в которой стремился справедливо оценить итоги и наследие. Первоначально — несколько замечаний о триумфе благодаря медиа: «Ни от одного другого государственного секретаря профессионалы новостей и сенсаций никогда не получали столько пищи; никто другой не уделил им столько внимания. Личность оттачивала свой персонаж. Он ослеплял своим знанием дел, он поражал своими физическими достижениями, его рассчитанные импровизации и мастерские удары ошеломляли. Он был то обольстительным, то жестким, одерживал верх над своими партнерами благодаря выносливости. Израильтяне и египтяне менее поддавались его очарованию, чем его физической стойкости, тому, что он сохранял присутствие духа после бессонной ночи. <…> Но у этого актера, в двух значениях данного слова, имелись две тетивы для лука, два меча с наковальни. Когда фортуна обманывала его надежды, он обвинял ее под именем Истории. Когда терпел поражение Сайгон и четырехлетние усилия превращались в прах, он вновь обращался к тому, что читал в молодости, размышлял о декадансе Запада, и верный Дж. Рестон рассказывал о мрачных рассуждениях этого „стихийного философа“, перемещенного в окружение Ричарда Никсона и Джералда Форда, — этой невероятной звезды, завоевавшей Вашингтон. <…>»

Затем признавалось неоспоримое достоинство Г. Киссинджера: управление кризисами. «Как бы ни оценивали его взгляды в целом, он был несравненным в деле урегулирования кризисов. Во всяком случае, его макиавеллистским (определение, используемое здесь в его двойственном смысле) шедевром останется война Судного дня, которая застала израильтян врасплох и которую египтяне и сирийцы морально должны были выиграть, без того чтобы их враг ее действительно проиграл». Управление кризисом Судного дня позволило создать исходную позицию, отталкиваясь от которой египетский президент начал свое мирное наступление и поразил мировое общественное мнение, предприняв визит в Иерусалим.

Затем я перешел к главному: «То, что в конечном счете более всего значит для него и что определит его оценку историей, это понимание целого, которое, как считают, его вдохновляло и которое находит выражение одновременно в разрядке и в отказе от установления контакта с итальянскими коммунистами. В интересах прямых отношений между Москвой и Вашингтоном он смиряется с русским господством над Восточной Европой. Для поддержания равновесия между соответствующими зонами двух сверхдержав он пошел даже на оказание помощи противникам президента Альенде в Чили или на обнародование заявления о неприемлемости исторического компромисса в Италии. Один поляк, комментируя эту политику, иронически заметил: поддерживать коммунистов там, где к ним питают отвращение, бороться с ними там, где они пользуются некоторой популярностью. На что Киссинджер мог бы ответить: а как лишить их власти там, где к ним питают отвращение?»

Курс Киссинджера, если не считать сближения с Пекином, вписывается в рамки политики, которую Соединенные Штаты проводили начиная с 1947-го, и особенно после 1953 года. Комбинирование соглашений с Москвой по частным вопросам с сопротивлением продвижению Советского Союза в отдельных местах определяет не столько манеру Киссинджера действовать, сколько неписаный закон американской дипломатии, действующий уже тридцать лет. Тем не менее я подчеркнул нововведения «разрядки» или, скорее, изменение соотношения военной мощи между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Одновременно, в данном контексте, как можно было не задаться вопросом о том, что же в конечном счете вдохновляло эту игру в равновесие?